На пристани стояли мужчины и женщины — все бледные, испуганные. Одна женщина с плачем металась взад и вперед, ломая руки. Ее муж выехал ночью на рыбную ловлю и еще не вернулся. Нападая, волны заливали гранит набережной и шутя поднимали тяжелые железные кольца,так что они звенели. Целые водяные стены обрушивались на нас. На дамбе лежала обтесанная гранитная глыба, в добрый метр вышины и ширины. Она лежала поперек дороги волне; волна мгновенно подняла ее и швырнула через дамбу в море.
Почтовый пароход «Посыльный» наскоро вводили во внутреннюю гавань.
На палубе его, крича во все горло, суетились матросы, натягивая канаты. «Посыльный» был связан, как буйный помешанный, цепями, канатами, проволоками. И тем не менее, он, заржав от восторга, поднялся на дыбы, разорвал свои цепи и разнес в куски гакборт стоявшего позади него другого парохода. Подальше, в разоренной бухте, рвался с цепи пароходик по имени «Работник», на котором мой приятель Ян был капитаном.
Внезапно сквозь шум бури прорвался как-будто медный лай. Это звонили на маяке Штиф. Там, вблизи, гибнет какое-то судно.
Я тотчас же пошел туда. До Штифа было не больше часа ходьбы, но у меня ушло на это битых два часа. Я закусил зубами плащ, чтобы ветер не сорвал его, и нагнув голову, как бык, ринулся в бурю. Каждый шаг приходилось брать с бою. Буря заострила дождевые капли, и они, словно ледяные тонкие стрелы, впивались в мою кожу. По временам я вынужден был останавливаться, чтобы перевести дух, укрывшись за камнем, — каждый раз, как находил прикрытие, хотя бы только для головы, чтобы вздохнуть разок-другой. И как только выходил из-за прикрытия, буря захлестывала меня, словно приводным, свистящим ремнем и увлекала с собой. Пупулю, моей собаке, тоже приходилось круто. Через каждые десять шагов он подставлял буре свой круп и переводил дух, пригнувшись к самой земле и уткнув голову в лапы. Я видел чайку, которая летала задом. Обессиленная, она опускалась на землю и, отдохнув немного, снова устремлялась навстречу буре. Она вертелась, как корабельный винт, но ветер был сильнее и снова толкал ее назад. Буря подбрасывала ее кверху, словно лоскут бумаги; она кричала, бешено работала крыльями, но ничто не помогало — приходилось лететь туда, куда хотела буря. Часа через три она этак очутится в Англии. Неожиданно для себя я засвистел. Хе-хе. Да, я свистал помимо волн. Ветер, расшалившись, вздумал играть на флейте в моей гортани и, открывая и закрывая рот, я мог задать таким образом целый концерт.
По мокрой степи стлался дым. Я остановился. Густое горизонтальное облако дыма бешено неслось, гонимое ветром. Откуда это. Пожар. Уж не загорелось ли судно на море. Нет, то был не дым, а водяной пар. Остров был в том месте вышиной с башню, но буря так неистовствовала, что поднимала водяную пыль из ущелий и трещин утесов, как дым из трубы, и уносила ее с собой. Три-четыре таких дымных пласта стремительно мчались поперек острова.
Вот, наконец, и Штиф. Его маленький желтый маяк плавал, кривясь, в водяном пузыре; домик, где помещалась станция беспроволочного телеграфа, с'ежился, словно серый вз'ерошенный зверек в степи, по которой разгуливал ветер. Остров и на солнце имел такой унылый, заброшенный и удручающий вид, что сердце невольно замедляло удары. Теперь же это была зловещая пустыня, нагонявшая ужас. И как злобно трепался черный флаг над семафором. Здесь буря гнала меня перед собой, как сверток трепья, местами прямо-таки несла меня, и под конец, я мог только на четвереньках перебираться с камня до камня. Запыхавшись, без сил от истощения, почти ощущая приступы морской болезни, я добрался, наконец, до станции беспроволочного телеграфа и забарабанил о железный ставень.
— Буше здесь — слава богу!— Он навалился на дверь.
— Да тяните же к себе!— кричал он.
— Я тяну!— орал я в ответ.
Дверь чуть приотворилась и снова захлопнулась. Неужто же мы, двое мужчин, не в состоянии отворить какую-то жалкую дверь. Буше просунул в дверь свою дубинку, я рванул еще раз, и дверь, отлетев, с треском стукнулась о стену дома. И осталась там стоять, словно привинченная. Мы работали, как черти, дождь хлестал нас в лицо.