«Работник» рвался с якорей, становился на дыбы и брыкался, как норовистая лошадь. Временами палуба его была на одном уровне с поверхностью воды; минуту спустя она взлетала на высоту целого дома, и «Работник» показывал нам свое красное брюхо.
Первым влез на борт «Работника» Ян, за ним Пупуль, весь дрожавший от волнения, и я.
Казалось, «Работник» идет полным ходом, во все семь узлов, — так напряженно он работал — и в то же время не трогался с места. Целые дома, целые улицы колышущихся водяных масс неслись ему навстречу. Промежутки расстояния между рядами волн были в добрых две сотни шагов. Налетали длинные долины; из них выростали трепетные водяные горы. «Работник» карабкался на них, подпрыгивая на их вершинах, соскальзывал вниз, и снова его всасывала очередная долина. Ветер развевал водяные брызги, и волны казались усеянными длинными белыми шерстяными нитями. Словно целый темно-зеленый горный хребет несся на нас, в трещинах и провалах которого таял снег. С быстротой молнии скользили так водяные горы вдоль бортов парохода и с грохотом и шипеньем обрушивались на палубу. «Работник» был весь мокрый, сверху до низу.
Огромный вал захлестнул судно, от носа до кормы, меня ударило в лицо.
— Марш, — крикнул Ян и толкнул меня вниз, в люк. В маленькой вонючей каюте нельзя было и секунды продержаться на ногах. В ней было темно, как в брюхе акулы, и извивалась она, как акула. Известно, что акула спиралью ввинчивается в воду. Люк с подветренной стороны был завинчен наглухо, и свет проникал в каюту только, когда окошко с противоположной стороны оказывалось над водой. Пупуль покашливал. Это что еще такое? Уж не собираешься ли ты, Пупуль... Как тебе не стыдно... А еще старый корабельный пес. Но нет, Пупуль покашливал только так, забавы ради. Здесь, внизу, он чувствовал себя, как дома.
— Пей скорее, — крикнул Ян, наливая коньяку в жестяную кастрюльку. И мы стали пить. О, как мы пили! Убийственно! Но что же больше было делать здесь, внизу, в этом огромном темном извивающемся брюхе акулы.
Я провел два памятных дня и две ночи на «Работнике».
Во время прилива Ян каждый раз становился к рулю. Приходилось подниматься наверх. Едва мы высовывали головы из люка, ветер и вода, словно железной теркой, впивались в наше лицо. С двух сторон обдаваемые водой, мы карабкались по узкой железной лесенке на капитанский мостик и здесь привязывали себя крепко-на-крепко. Буря встречала нас грубым, ликующим воем, словно мы прятались от нее, да не ушли. Водяные брызги барабанили по нашим непромокаемым плащам и крепко привязанным шлемам; целые водяные гроты обрушивались на нас. На мостике вода доходила нам до щиколоток, но, так как мы были босые, беды от этого большой не было. Она вся ходуном ходила, отливая, то вперед, то назад, пока, наконец, не низвергалась водопадам по железной лесенке. Иной раз словно бомба взрывалась на пароходе, и тогда мачты, трубы — все исчезало в облаке пены и водяного пара. Ян жестоко кашлял и не переставая ругался. Он в кровь разбил себе губы об рупор и еще больше обозлился. Каждую волну он осыпал бранью и проклятиями, как личного своего врага. Каждый раз, как налетала водяная гора, он кричал в рупор: «Назад», а когда мы взлетали на вершину горы: «Вперед», чтобы уйти от натиска нескольких тысяч тонн воды. Якорные цепи натягивались, скрипели, громыхали; нос то зарывался, то подскакивал на высоту нескольких этажей. Нередко пароход так сильно кренился, что мостик становился дыбом.
Море ночью было черно, как смола, а вихревые гребни пены сверкали, как снег. Крэах, большой островной маяк, метал по кругу свои светящиеся лучи, озаряя грозно нахмурившееся море. Брызги пены искрились в его свете, как алмазы. Каждые семь секунд в бухте выпрыгивал наружу «Верблюд». Это была скала, вышиной с пятиэтажный дом, но вода захлестывала и ее. Иной раз волна, разбившись об нее, разлеталась брызгами кверху во все стороны, и, казалось, «Верблюд» только что спрыгнул в море с огромной высоты.
Около трех часов ночи с нами случилась беда.
Ветер сломал фок-мачту, и верхушка ее, вместе с красным фонарем, упала за борт. У Яна вырвалось одно из длиннейших и ужаснейших проклятий, какие только способен выговорить человеческий язык. Не будь он сам крепко привязан, он, кажется, и сам ринулся бы в море вслед за мачтой.