Разговор шел, как всегда. Мы с Яном не могли и пяти минут поговорить между собой без того, чтобы не вцепиться друг другу в волосы. Так удобно было лежать па койках и курить, но мы поминутно вскакивали и накидывались друг на друга.
Например, из-за машиниста. У Яна помощник машиниста страдал легочной болезнью, и Ян дал ему совет вдыхать жар из топки, чтобы убить бациллы.
— По моему, это совершенно неправильно. Как раз наоборот... В глазах современной терапии сильная жара — яд для чахоточных, прямо таки яд.
Ян заливался язвительным смехом.
— Оттого-то и посылают чахоточных лечиться в Египет. — Ха-ха.
— Да ведь не ради жары, а потому что там воздух сухой.
— Ладно, мой дорогой доктор, а в топке, по твоему, воздух не сухой?
— Ян, ты трехэтажный болван.
— Ха-ха, так, по твоему, холодным воздухом надо лечить? Нет, вы послушайте.
— Да, конечно, в холодном воздухе меньше бацилл.
— Ладно. Почему же это больных не посылают лечиться на северный полюс? Притом же, брат мой, знаменитый специалист по этим болезням в Ницце...
— Молчи. Молчи! — заревел я.
— Я буду говорить, сколько хочу.
Нет, с Яном спорить было невозможно.
Затем он перемахнул на следующий взвод, где начинались шуточные загадки и фокусы. Покончив с ними, он спросил:
— Хочешь, я тебе вырежу веер из деревяшки?
— Не хочу.
— Хочешь, я тебе вырежу веер из деревяшки?
— Не хочу.
Однако же, по правде говоря, мне очень интересно было посмотреть, как это он вырежет веер из деревяшки.
— А вот увидишь. На парусных судах все это умеют.
Ян встал, быстро огляделся вокруг. Отбил брусок от шкафа с картами и тотчас принялся за работу. Раз-два — щепки так и летели. Он сидел, поджав под себя колени на койке, и ловко, уверенно работал ножом, даром что сам все время плясал с судном. По временам упирался коленом в стол, чтобы не опрокинуться на меня. Сперва он обстругал дощечку, на которой сделал несколько надрезов — для украшения, затем расщепил ее на тоненькие полоски сверху донизу и все эти полоски осторожно вывернул наружу. — Вот так. В пять минут готово. Ха-ха. — Он кокетливо обмахивался своим веером.
— В следующий раз я вырежу тебе трехмачтовое судно в бутылке из-под коньяку.
— Ну да, как же.
— А вот увидишь. С полной оснасткой, милый мой.
Затем Ян выкинул свой любимый фокус.
Взял нож, тупой, зазубренный, грязный, которым он резал рыбу, приложил его к большому пальцу и сделал надрез. Хлынула кровь. Ян сунул палец в рот, помассировал его — пореза словно не бывало. Я придвинулся ближе.
— Мошенник ты, Ян. Все морочишь. В каюте такой дым и чад, что, как следует, и не разглядишь.
Ян с торжеством повторил эксперимент, обращая мое внимание на все его последовательно сменявшиеся фазы. Он обвел ножом вокруг ногтя большого пальца, сделав нечто вроде канавки, мгновенно наполнившейся кровью. Лизнул, нажал — ни следа.
— Тьфу, чорт. Экий ты молодчина!
Ян многозначительно усмехнулся: а ты, мол, что умеешь — ничего.
И в самом деле, я ничего не умел. Я мог разорвать бечевку бицепсом, умел свистать на два голоса, плевать по-американски, наигрывать две допотопных песенки и выводить трель на своей флейте — больше ничего. По части талантов у меня было скудновато.
Ян сделал огромный глоток и разлегся на койке с сигарой во рту.
— А недурно мне теперь живется. Кое-чего я, все-таки, добился, — начал он хвастливо и исчез в облаке дыма...
Карьера Яна была обыкновенная: сперва юнга на рыбачьей шкуне — оплеухи и голоданье; потом матрос на разных парусных судах — те же оплеухи и жизнь впроголодь; два сезона ловли трески на мелях Сен-Пьера — собачья кормежка; два года службы на американском пароходе — еда сносная. После того он быстро пошел в гору. Выдержал экзамен на штурмана, и казна вверила ему черный лакированный гроб с паровым отоплением, водоизмещением в сотню тонн и экипажем из шести человек. Это отличие он заслужил. Пальцы его так и остались изуродованными от парусных рифов — ведь у мыса Дори обледеневшие паруса тверды, как стекло, так что кровь идет из-под ногтей, и приходится действовать локтями — а указательный палец правой руки согнулся от отрезывания десятков тысяч рыбьих голов. Да и на всех пальцах его остались глубокие шрамы от лес, и руки огрубели от весел и канатов.