Ян был мастер на все руки: сапожник, портной, столяр, слесарь, повар. Чего только он не знал: умел и чулки вязать, и сети плести, и штопать их; кусочком проволоки, найденным на улице, он мог отпереть любой замок. Этот дьявол Ян говорил и по-малайски, и по-китайски, и по-арабски, не считая уже таких жалких языков, как испанский, португальский, английский. На всех этих языках он знал только по пяти слов, но умел сказать ими все, что нужно для удовлетворения нужд моряка, съехавшего на берег. Сверх того, на каждом языке он знал грубейшее ругательство, которое и пускал в ход, когда иссякал его запас слов, или когда его гладили против шерсти.
Таков был Ян.
— Самое трудное уже позади, — продолжал говорить Ян, — хе-хе. Хоть выложи мне сейчас десять тысяч франков на стол — не согласен, — никогда больше и ни за что. И так два плавания проделал. Будет с меня. Это собачья жизнь, свинская жизнь.
— Ян, что ты плетешь?
— Идиот, ты разве не слышишь. Я о Сен-Пьере говорю, конечно, чорт бы его драл. Пятьдесят тысяч, восемьдесят тысяч голов трески за одно плавание. Да-с, голубчик. Засыпают судно сверху до-низу солью — и пошла работа. Рыба, рыба, рыба — конца не видать. Ты стоя спишь, устал до смерти — пик, пик — некогда тут дремать. Рыба пришла. Еле глаза продрал, сунул ноги в штаны (Ян наглядно изображал, как он со сна протирает кулаком глаза и начинает одеваться) — наверх, на холод. Бррр! Еле на ногах стоишь, носом все клюешь, — ничего, делай свое дело, закидывай снасть, тяни. (Ян с закрытыми глазами делал вид, будто он закидывает лесу и тянет рыбу). Вдруг — ушшш, — наскочил кит и разогнал всю рыбу. Только прилег — опять клюнуло. Пик, пик. О, чорт! День и ночь на ногах, в бурю, в туман, в снег, — все время удишь. Или головы режешь треске — по тысяче, по две тысячи голов в день. В стол вбит такой длинный гвоздь — насадишь на него рыбу — раз-два — и головы, как ни бывало. Потом накрошишь: печень в бочку, пузырь и кишки в море. Возле корабля с обеих сторон пляшут акулы и жрут все, что им не кинешь: ведь акула все равно, что свинья. О, какая омерзительная вонь. Печень воняет, рыба воняет; все судно сверху донизу провоняло гнилой рыбой. До того тошно, что готов сам за борт прыгнуть.
— Хе-хе. А, все-таки, весело. Удивительные вещи иной раз приходится видеть. Например, солнечная рыба. Вот это так рыба! Ростом с человека, а плоская, как тарелка, и нос крючком. И все время вихляется боками, вот так — это у нее такой способ плавания. А перед самым ее носом плывет маленькая рыбка — это ее лоцман. Потому что солнечная рыба чудовищно глупа и полуслепая. Умора, да и только. Прямо лопнуть можно со смеху, глядя на нее. Словно толстый банкир, разбитый на ноги, ходит с проводником осматривать достопримечательности, а когда насмотрится, налопается до сыта, отяжелеет, то камнем падает на самое дно и лежит там, в песке, плоская, как газета, и спит — пищу переваривает. Или, например, меч-рыба. Эта абсолютно не выносит кита, терпеть его не может. Только подтягивает этакий паровой фонтан, сейчас это меч-рыба метнется вверх и вонзит киту свой меч в самое брюхо. Ступай, мол, на дно. Да, чорт возьми, занятный мир. Хо-хо-хо. Или, например, акула — тоже забавная штука. Только спустишь канат — хап, она уже его перекусила зубами, как сигару. Случалось нам иной раз, забавы ради, ловить и акул. Какие они вонючие. И берегись подойти к ней близко, — даже несколько часов спустя после того, как ее убьешь. Эта свинья вся заряжена электричеством — таким ударом тебя угостит, что ты сразу оглохнешь и ослепнешь.
— Хе-хе. Откупорь-ка еще бутылочку. Надо выпить. Очень уж подлое сегодня море. — А жрать на мелях нечего. Прямо тошнит с голодухи. Две картошки и зеленый горох, по воскресеньям кусочек сала, крохотный, и стакан вина. На сало бросают жребий, как в фантах — кому вынется. Не то поднялась бы ссора, потому с голоду все одичали, как волки: злые стали, ненавидят друг друга. До того злость въестся в тебя, что еще несколько месяцев спустя ненавидишь лучшего друга. Прочь с дороги, образина. Ах, что за собачья жизнь! Всю кампанию ни один человек на судне не умывается. К чему? Вот на обратном пути, когда заходят в Сен-Пьер за покупками — там другое дело. Там все съезжают на берег и первым делом — в баню. И не узнаешь потом. Совсем не те лица. Новый экипаж, что ли?
— Но многие, брат, и вовсе не возвращаются. Стоит ли возвращаться трупом домой. Не забудь, какие там бури и ледяные горы. Вывернет вдруг перед тобою этакая громадина и прет прямо на тебя — вот-вот раздавит. Ей что: она, ведь, тебя не видит. А большие пароходы в туман. Целый день слышишь — тут-тут — сирена трубит. За несколько миль слыхать. Ревет, как голодный медведь. И все ближе, все ближе. Лежишь на койке, проснешься, вслушаешься — и волосы встанут дыбом от страха. Все кидаются на палубу. Стоишь и ждешь, зубы у тебя стучат от страха. (У Яна волосы встали дыбом от воспоминания). Но вот опять трубят — подальше. Ушел. Слава тебе, господи. Выцарапались... А ведь каждый год с полдюжины лодок так погибает. Наскочил пароход, разрезал пополам—и нет тебя— а сам уже далеко.