14
1986 год
- А по-моему, муть вся эта литература, - лениво протянул толстый двоечник Басин. - Стихи, сказки... Все это не по-настоящему, а писатели все пьяницы.
Он обращался к соседу по парте, такому же двоечнику и лодырю, но его услышали все, в том числе и молодая учительница Анна Николаевна Данилова. По классу прокатились сдержанные смешки.
Акселерат Витя Стрелецкий, юный денди, в которого были тайно или явно влюблены девочки класса, дисциплинированно поднял руку.
- Стрелецкий, - произнесла Анна Николаевна строгим учительским голосом. - Ты хочешь прокомментировать выступление Басина?
Витя поднялся из-за парты и принял небрежно-элегантную позу.
- А что, Анна Николаевна... Давайте обсудим этот вопрос. Например, был такой писатель Эдгар По. Не из школьной программы, да ладно... Вот его пригласил однажды в гости Президент США - уж не помню, кто тогда был Президентом. Мистер По явился в Белый Дом с такой, простите, похмелюги, что даже плащ надел наизнанку. Так его к Президенту и не пустили. А Куприн? Знаете, какой о нем ходил стишок? "Если истина в вине, сколько истин в Куприне"...
В классе снова засмеялись, не удержалась от улыбки и Анна Николаевна.
- Садись, Стрелецкий, - она сделала отпускающий жест. - Ценю твою эрудицию по поводу вредных привычек великих, пусть и не из школьной программы. Только знаете, что по этому поводу сказал Пушкин, тоже, кстати, не трезвенник? Это из его письма к князю Вяземскому, об исчезновении записок Байрона... Цитирую. "Толпа жадно читает исповеди, записки, et caetera, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы иначе!" Конец цитаты.
После этих слов установилась настороженная тишина. В свете развернутой партией и правительством бескомпромиссной борьбы с пьянством оправдание этого порока, пусть косвенное и со ссылкой на Пушкина, прозвучало в устах учительницы более чем странно.
- Так что же получается, - донеслось откуда-то с задней парты. - Им, выходит, можно то, что нам нельзя?
- Вам нельзя по возрасту, - вновь улыбнулась Анна Николаевна. - Да и во взрослой жизни злоупотреблять не рекомендую. Но смысл вопроса, насколько я поняла, в другом? Чадулин хочет знать, простительны ли великим людям недостатки, нетерпимые в людях обычных? Так, Чадулин?
- Так, - отозвался автор реплики.
- Я отвечу - да, простительны, потому что их недостатки - продолжение их достоинств. Эдгар По, между прочим, не только портвейн кушал, но и написал "Лигейю", "Падение дома Эшеров" и другие великолепные новеллы, которые очень советую почитать. А если достоинств у человека нет, недостатки пожирают его целиком и становятся его сутью. Тогда перед нами чудовище...
- Минутку, Анна Николаевна, - снова возник Стрелецкий. - По-вашему выходит, что люди делятся как бы на два сорта: получше, которым можно многое, и похуже, которым ничего нельзя?
- Именно так, - отчеканила учительница и добавила мягче. - И я очень рада, Витя, что ты употребил слово "многое", а не слово "все". Я говорю только о простительных слабостях вроде пьянства. Вот совершать подлости, например, нельзя никому, даже великим. Правда, они подлостей и не совершают по самой природе своей...
- Это ницшеанство, - не слишком уверенно заявил Стрелецкий.
- Вот как? Интересно, что ты знаешь о замечательном философе Ницше... Прочел десять строк в словаре о его реакционности? Лучше бы почитал его самого. Хочешь, я дам тебе его книгу "По ту сторону добра и зла"? Впрочем, почему же тебе одному... Я принесу эту книгу на следующий урок, почитаю вам вслух фрагменты, а потом все вместе обсудим, согласны?
Вместо ожидаемого хорового "согласны" в воздухе повисли несколько слабозвучных "да". Стереотип, впечатавшийся в сознание советских детей ("Ницше - идеологический предтеча фашизма"), сработал почти безукоризненно, и Анна Николаевна почувствовала это.
- Ладно, - сказала она. - Вернемся к первой части постулата Басина, о том, что стихи и сказки далеки от реальности. Кто-нибудь хочет поддержать это мнение? Поднимите руки. О, большинство... А кто хочет развить? Никто? Вам кажется, что тут и развивать нечего, настолько все ясно? Хорошо, тогда скажу я - например, об английском писателе Джордже Оруэлле. Да, да, понимаю, если что-то и слышали о нем, то ничего лестного... Он не только не из школьной программы, он пока вообще не переведен на русский язык, и его сказку "Ферма животных" я прочла по-английски. Сказка о том, как на одной ферме животные подняли бунт и прогнали хозяев - людей, чтобы жить без их власти свободно и счастливо... А потом одни животные стали угнетать, убивать, уничтожать других во имя уже своей, более страшной, тоталитарной власти. И вот эта в общем-то нехитрая сказочка препятствовала приходу тоталитаризма в Европу и по-своему повлияла на судьбы мира...
Анна Николаевна обвела взглядом притихший класс и продолжала:
- Что касается стихов, они как правило не столь однозначны и остронаправлены. Есть и такие, но это в основном плохие стихи. Предназначение поэзии в другом. Стихи будят чувство и ведут от чувства к мысли, помогают эмоционально осознавать значение жизни, смерти, любви... И раз уж мы сегодня окончательно отклонились от программы, я прочту вам одно стихотворение, которое очень люблю.
Она помолчала, а потом её чистый и ясный голос взмыл над классом.
- Солнце, ты вовремя в море садишься,
Сумрак, ты часто на берег ложишься.
Тихо и холодно в склепе испанском,
Полночь у графа тонула в шампанском.
Скалы, вы верно на месте стоите,
Тише вы, мыши, потише шуршите.
Звонкий хрусталь мертвецов разбудил.
Час не пробил, но момент наступил.
Перстень сверкнул, будто пламя упало,
Тень задрожала и вовсе пропала.
"Мы наконец-то наедине,
Где, дорогая, ротик твой алый?
Слезы в глазах... Это мысль обо мне?"
Граф опустился, ничуть не смутившись,
Лег в кружевах на шелка одеяла.
"Граф, я нашла тебя, вдруг заблудившись!
Бог меня знает, но сердце устало!"
"Я - сумасшедший, брожу не напившись,
Свечи рукой задеваю вялой!"...
Взвизгнула Смерть и вошла Тишина,
В склеп заглянула впервые Луна,
Скалы раздвинулись, море застыло,
Призраки Ночи собраться забыли.
Граф опустился, ничуть не смутившись,
Лег в кружевах на шелка одеяла,
Смерть уползла и беззвучно пропала,
Гаснуть свеча над кроватью устала...
Вечное солнце и верные скалы!..
Солнце, ты вовремя в море садишься,
Сумрак, ты часто на берег ложишься,
Скалы, вы вечно стоите на месте.
Я же как граф, опоздавший к невесте...
Когда Анна Николаевна закончила читать стихотворение (а прочла она его блестяще, с подлинным, а не наигранным артистизмом), в классе воцарилась такое безмолвие, что казалось, каждый из учеников начисто забыл способ произнесения каких-либо слов и даже издания неартикулированных звуков. Наконец хрупкий девичий голос робко пропищал:
- Анна Николаевна, а чьи это стихи?
Учительница собралась было ответить, но тут прозвенел звонок. Сигнал к окончанию урока способен вышибить из головы любого школьника сколь угодно сильное впечатление и оборвать раздумье над самой интересной проблемой. Так случилось и на этот раз. В классе поднялся гомон, учебники и тетради летели в сумки, Анна Николаевна писала мелом на доске задание на дом.
За дверью, прижав ухо к тонкому дверному полотну, стояла завуч Тамара Леонардовна Золотова, багровая от гнева. Она пришла посмотреть, как ведет урок молодая выпускница пединститута - в тот самый момент, когда Аня приводила слова Пушкина о биографиях великих людей. Чутко уловив неладное, Тамара Леонардовна не стала входить в класс, а принялась подслушивать у дверей. То, что она услышала, переходило всякие границы... Тяжело дыша, Золотова бросилась в директорский кабинет.