Прошло, вероятно, немало времени, прежде чем я заметил, что хозяин вышел из-за стола и наблюдает за мной, стоя у меня за спиной.
— Вы ищете что-то определенное?
«Началось», — со страхом подумал я, так как всякое внимание в подобных местах обязывает, а я не имел возможности заплатить за это внимание по здешним ценам.
— Я интересуюсь главным образом бауле, — ответил я.
Это была правда и одновременно хороший предлог увильнуть от покупки, так как в магазине не было видно ни одной вещицы этого стиля.
Не знаю, то ли хозяин догадался о моей маленькой хитрости и решил прижать меня к стене, то ли все еще рассчитывал найти в моем лице покупателя, но он подошел к старинному шкафу, распахнул обе дверки и знаком подозвал меня.
— Вот тут есть несколько бауле. А внизу я вам покажу еще.
С истинным трепетом взял я в руки первую фигурку. Она была такого качества, какое редко встретишь даже в Британском музее или в Музее человека.
— Вы кто по национальности? — небрежно поинтересовался Камер — ибо передо мной был Камер собственной персоной.
— Болгарин, — рассеянно ответил я, продолжая рассматривать статуэтку.
Потом вернул ее хозяину и, чтобы избавить его от напрасных стараний, пробормотал:
— Исключительная вещь. Но, признаюсь, мне такое не по средствам.
— Можете и не признаваться, — ответил он. — Поверьте мне, едва человек переступил мой порог, я уже вижу, покупатель он или нет, и если покупатель, то какого примерно уровня.
Вынув из шкафа вторую фигурку, он тоже протянул ее мне:
— А что вы скажете об этой?
Прежде чем сказать что бы то ни было, мне пришлось немного помолчать, надо было пересилить то ощущение, почти боль, какое всякий раз охватывает меня, когда я вижу прекрасную работу, от которой не отвести глаз.
— А почему вам больше всего нравится бауле? — спросил Камер, не получив ответа на свой первый вопрос.
— По правде говоря, не так уж они мне нравятся, — сознался я. — Конечно, бауле — наибольшие эстеты в этом искусстве, и у них встречаются истинные шедевры вроде этого… Но что касается глубины и выразительности…
Я замолчал, не найдя подходящего слова.
— То?.. — Камер, словно экзаменуя меня, ждал продолжения.
— Не знаю… На мой взгляд, величайшая скульптура — габонская. Чаще всего внешне спокойная и вместе с тем мрачная, трагическая… Передает какое-то невыразимое состояние… состояние мертвых… которые еще живут… но совсем иной жизнью.
Камер бросил на меня быстрый взгляд и произнес только «гм», которое я волен был истолковать как мне заблагорассудится. Потом будничным тоном произнес:
— Увы, вот уже пятьдесят лет, как в Габоне перестали заниматься скульптурой…
— Вероятно, она все же иногда попадает на рынок из частных собраний…
— Где? Здесь? Нет, в Париже редко найдешь хорошую вещь.
— Но вы же нашли, и немало.
— О-о, вы полагаете, что эти вещи приобретены у моих коллег или в Отеле Друо?
Он коротко, негромко хохотнул и продолжал:
— И то, что вы видите здесь, и то, что я покажу вам внизу, доставлено прямиком из Африки. Если бы я рассчитывал на аукционы, моя фирма, можете мне поверить, никогда не приобрела бы своего теперешнего реноме.
— Но, насколько я знаю, Африка давно уже обобрана.
— Кто вам сказал? Обобрано побережье. Окрестности городов. Но глубинка, джунгли, слава богу, еще не обобраны. Конечно, чтобы добраться туда, нужно организовать дело с умом и обладать достаточными капиталами. Сам я, естественно, для таких экспедиций уже стар. Этим занимается мой сын, в чем и заключается его участие в деятельности фирмы.
Он замолчал, вынул из кармана платок и вытер пот со лба — как все полные люди, он даже в тени страдал от жары, и видно было, что не только возраст мешал ему путешествовать по Африке.
— Два раза в году мой сын садится на самолет, прилетает в тот или иной город, покупает там несколько джипов, нанимает проводников из местных жителей, запасается провизией и едет в джунгли. Можете быть уверены, что селения, до которых он добирается, еще не ограблены торговцами. Трудность в том, что именно в таких селениях скульптура делается не на продажу, там это предмет культа, святыня, и туземцы не склонны продавать изображения предков. Поэтому мой сын разбивает лагерь где-нибудь поблизости, а сам налаживает контакты с местными ворами, ведь там, как и у нас, в каждом селении есть свои воры. А потом вся операция проворачивается за одну ночь: фигуры и маски доставляются в лагерь в обмен на заранее обещанные вещи, после чего караван отправляется дальше.