У историка кино Жоржа Садуля я тоже увидел целое собрание африканской скульптуры. Фигурки стояли вплотную друг к дружке, как бутылки на полках бара, так что даже вблизи невозможно было их рассмотреть. Я спросил Садуля, почему он не отведет им побольше пространства, а он небрежно махнул рукой и сказал:
— Да я совершенно равнодушен к этим вещам. Они мне по наследству достались, от приятеля.
Словом, он хранил все это в силу той же инерции, по которой мы захламляем свои квартиры самыми разнообразными и абсолютно ненужными предметами. Однажды мне случилось быть в гостях у Жан-Поля Сартра, и я с изумлением обнаружил, что его кабинет забит не только книгами, а еще целыми грудами коробок из-под сигар — большими деревянными шкатулками, которые голландские фабриканты украшают наиразличнейшими пестрыми этикетками. Я постеснялся спросить, коллекционирует он их или ему просто жаль их выбросить из-за этих ярких наклеек.
Кинорежиссер Клод Отан-Лара разрешил коллекционерскую проблему самым радикальным и простым образом: его кабинет был заставлен бутылками и пузырьками самой разной формы и цвета, они стояли всюду, где только можно.
— Мне приятно на них смотреть, вот я их и собираю, — объяснил он. — Ничто не воздействует так интенсивно, как цветное стекло, пронизанное лучом солнца. Интенсивный праздник для глаз, верно?
Верно. Хотя и праздник надоедает, если длится вечно. Меня бы, наверно, не услаждало, а утомляло постоянное разноцветное сверканье вокруг. Но все дело вкуса…
Большим цветовым разгулом отличалась и квартира Босхов. У госпожи Босх — крупной, румяной голландки, лет, должно быть, пятидесяти, с наивными голубыми глазами — все было преувеличенным: восторги, умиление, разочарование. Говорила она негромко, но страшно долго, до того долго, что мне казалось, если ее не прервать, она будет говорить и говорить, все так же кротко и доверчиво склоняясь ко мне, вплоть до той минуты, пока не явится наконец безжалостная смерть и не скажет: «А ну прекратить разговоры!» Господин Босх, напротив, был человек тщедушного телосложения, так что супруга вполне могла бы носить его на руках, но у него хватало чувства собственного достоинства, чтобы не позволить ничего подобного… Любящая супруга почитала его величайшим художником Голландии — не смею спорить, но и не могу подтвердить, ибо видел лишь несколько его офортов, которые — увы — были лишены печати исключительности.
Когда я впервые переступил порог их дома, то принес в подарок горшок с цветами.
— Я слышал, голландцы любят цветы… — проговорил я, вручая его хозяйке дома.
— По-моему, это видно и так, — ответил художник, широким жестом обводя свою мастерскую.
Только тогда я окинул взглядом интерьер, и голова у меня пошла кругом при виде многих десятков букетов, горшков и ваз с красными, розовыми, желтыми, синими, лиловыми и оранжевыми цветами. Великолепными, яркими цветами, даже слишком великолепными, чтобы быть настоящими. И действительно, все они были сделаны из перьев, выкрашенных анилиновыми красками.
Меня пригласили войти — вернее, спуститься, потому что мастерская была значительно ниже передней, в нее спускались как в яму. Однако главное неудобство заключалось не в спуске, а в том, что мастерская была сплошь заставлена всевозможными вазами, стульями, табуретками и столиками, заваленными всякой дребеденью. Мне с трудом удалось пробраться к какому-то шаткому стулу и сесть — правда, я не смел шевельнуться из боязни что-нибудь сломать.
Супруги Босхи уже много лет обитали в Париже, убежденные в том, что в Голландии для них не жизнь. Но, судя по всему, и здесь жизнь тоже не слишком баловала их. Из-под всего этого нагромождения вещей выглядывала бедность — выгоревшие занавески, вытертый коврик, тщательно заштопанные накидки. Мадам Босх носила ярко-голубое пальто, всегда одно и то же, и шляпу с таким же голубым пером, тоже всегда одну и ту же.