Менье очень высоко котировался у себя на родине, в Бельгии, но тут, в Париже, был лишь одним из многих забытых знаменитостей, и я рассчитывал без особых затрат извлечь почтенного шахтера из компании агрессивных самок. Однако на следующий день я неожиданно обнаружил среди собравшихся на аукцион старьевщиков пожилую даму, которая торговала бронзовыми статуэтками на рынке у Клинанкурской заставы, мою добрую знакомую. Неудовольствие, вызванное этой встречей, было обоюдным. Дама бросила на меня предупреждающий взгляд: дескать, прошу мне не мешать, дорогой месье, я ответил тоже безмолвно, но в смысле: «А вы мне, дорогая мадам». Потом она неожиданно очень мило улыбнулась мне и даже выказала стремление к некоторой близости — протиснулась сквозь толпу и встала со мной рядом. Аукцион уже начался, но пока что борьба шла еще за пылесосы и соковыжималки.
— Вы интересуетесь теми баядерками? — шепотом обратилась ко мне дама.
— Они для меня чересчур шикарны. Я пришел только ради статуэтки Менье.
— Какое совпадение: я тоже.
— Неужели? Странно… Красивое женское тело и в жизни и в торговле легче находит сбыт.
— Не учите меня, что находит сбыт, а что нет. У меня на Менье уже есть покупатель.
— Жаль, — сказал я. — Значит, придется вступить в борьбу, пока цена не перевалит за пределы разумного.
— Неужели вы мне его не уступите?
— Неужели вам мало того, что я уступаю вам остальные фигурки?
Она не успела ответить, потому что аукционист извлек из угла предмет нашего спора и водрузил на стол.
— Небольшая статуэтка шахтера… Прекрасная вещица, очень украсит интерьер… Первоначальная цена десять тысяч…
Владельцы лавок старья стояли со скучающими физиономиями, ожидая, когда дело дойдет до мебели. Я поднял руку.
— Господин в центре… Десять тысяч пятьсот… — объявил человек с молоточком.
— Одиннадцать тысяч! — сварливо произнесла своим хрипловатым голосом моя соседка.
«Эта ведьма и вправду взвинтит цену», — подумал я и снова поднял руку.
— Одиннадцать тысяч пятьсот… от господина в центре… — сообщил аукционист.
— Так и будете перебегать мне дорогу? — в досаде прошипела дама, когда сумма округлилась до двадцати тысяч.
— Естественно, — ответил я. — И предупреждаю: если вы не отступитесь, я проделаю то же самое с остальными фигурками.
— Двадцать тысяч от дамы в центре… Двадцать тысяч — раз… два раза… — продолжал выкрикивать аукционист.
— Двадцать пять тысяч! — крикнул я, желая показать «даме в центре», что мои слова — не пустая угроза.
И она капитулировала. В компенсацию я дал ей возможность получить за гроши все три грации.
— Вы должны быть мне благодарны, я помогла вам получить за бесценок чудесного Менье, — сказала дама, когда мы отправились в соседний зал за своими покупками.
— Я вам действительно благодарен, что вы нагрели меня только на пятнадцать тысяч, — ответил я. — Если б вы молчали, он достался бы мне сразу же за десять.
— Да он стоит самое малое сто тысяч!
Я это знал. Но знал также, что она все рассчитала: убедившись в том, что Менье от нее уплывет, она решила не дать уплыть хотя бы клиенту. Потому что там, на пригородном рынке, между нами было полное взаимопонимание и я был одним из немногих ее постоянных покупателей.
Некоторыми своими успехами на аукционах я был обязан чистому случаю, особенно в начале сезона или к концу, когда и торговцы и коллекционеры поглощены пред— или послеотпускными заботами. Ведь во Франции отпуск — и для богача и для бедняка — наиболее крупное событие в году. Похоже, что одиннадцать месяцев горожанин только тем и занят, что строит планы, приносит жертвы и копит деньги ради того единственного, двенадцатого месяца, который и являет собой истинную цель его пребывания на сей земле.
Само собой, успехи мои были весьма скромны, не шли ни в какое сравнение с теми операциями, какие удавались крупным коммерсантам — таким, например, как один мой знакомый грек.
Жил он в Нью-Йорке, и с национальностью дело у него обстояло довольно сложно: грек по рождению, он имел американское гражданство, женат был на болгарке, а торговал картинами французских мастеров. Я познакомился с ним через его жену. Это был человек уже в годах, довольно сдержанный для южанина и очень ловкий в торговых сделках. В Париж он прилетал раза два-три в году, чтобы закупить товар, и при встрече всегда расспрашивал меня, что нового на рынке, зная, что я регулярно совершаю обходы картинных галерей и магазинов.
— Я слышал, на нью-йоркских аукционах тоже бывают интересные работы, — сказал я однажды.
— Да, но слышали ли вы, какие там цены? Я не собираю коллекций, я вынужден торговать.
— Неужели вам никогда не удается выгодно приобрести что-либо?
— Очень редко. Два года назад выпал мне такой шанс. Аукцион должен был открыться вечером, а у меня случайно было в том же районе одно дело, так что к моменту открытия я оказался совсем рядом. И вот тогда-то во всем городе погас свет. Авария длилась минут десять, не больше, но вы представляете себе, какой наступил хаос. На улицах заторы, пробки в метро… И когда аукцион начался, в зале было лишь несколько человек. Я зашел ради одной обнаженной натуры Ренуара, на которую у меня был покупатель, она пошла с торгов одной из первых. И досталась, само собой, мне, причем всего за тридцать миллионов — просто не нашлось серьезных конкурентов. На другой же день я продал ее за восемьдесят миллионов. Но такое, конечно, бывает не каждую неделю и не каждый год.
Грек не питал никакого пристрастия к искусству, он — как выразился бы Леконт — мог с таким же успехом продавать бюстгальтеры, а не произведения живописи. Интересовало его только имя автора, сюжет картины и размеры холста.
— Не попадался вам Мурильо? — спрашивал он.
— Нет, но на Сен-Жермен есть «Мадонна» Моралеса, — отвечал я.
— Моралес меня не интересует.
— Я думал, вы ищете испанцев.
— Только Мурильо. И только детские портреты. А что вы в последнее время видели из импрессионистов?
— В Романской галерее есть натюрморт Ренуара, розы.
— Розы меня не интересуют.
— Но ведь это Ренуар.
— Да, но розы мне не нужны.
— Есть еще два эскиза Дега.
— А что на них?
— Лошади.
— Лошади меня не интересуют. А еще что-нибудь, пусть более старое?
— В Фобур Сент-Оноре я на днях видел прелестный пейзаж Добиньи.
— Надо будет взглянуть. Размеры?
— Довольно большое полотно. Примерно восемьдесят на метр двадцать.
— Тогда оно меня не интересует.
Однажды я сообщил ему, что видел в одной частной коллекции эскиз маслом Рубенса.
— У владельца финансовые затруднения, он просит сорок миллионов. С экспертизой и полной гарантией.
— Рубенс меня не интересует, — равнодушно обронил грек.
— Рубенс?! Может быть, и Вермеер, и Франц Хальс, и Рембрандт тоже? — с раздражением спросил я.
Он рассмеялся.
— Да, они, может быть, тоже, если в данный момент у меня нет на них покупателя. Я ничего не говорю, Рубенс — это вещь, но на черта мне замораживать сорок миллионов на одном эскизе, если неизвестно, когда и за сколько удастся его сбыть? Проще положить эту сумму в банк, я без всяких хлопот получу на два миллиона процентов.
Он вынул из внутреннего кармана пиджака элегантную записную книжечку в кожаном переплете, полистал.
— Вот, тут у меня несколько десятков имен художников, часто с указанием сюжета и размеров холста. Это работы, на которые у меня есть готовые покупатели. И помимо этого меня больше ничто не интересует.