– Мало, не мало, а как их бес мучить начинает, чтобы зло делали, так они первого встречного портят: мать, отец, брат, сват… ни с кем не считаются.– И дядя Яша победоносно посмотрел на Братку.
– Ну и ну!
– Вот тебе и «ну и ну!». Я сам видел, как она за сараем в полночь килы пускала. С Сергуней Бариновым засиделись вот так же. Иду от него, глаза к темноте пообвыклись, глядь, а за Мотриным двором человек стоит. Я поначалу думал, что это бельё на морозе сушится, ближе подхожу и остолбенел – Мотря. То стоит, то начинает крутиться на одном месте и аж повизгивает. «Ну,– думаю,– вляпался. Увидит, что я её за таким занятием застал и, пиши пропало». Схоронился за световой столб, стою, жду когда чародействовать кончит. Мёрзнуть уж стал, а она всё подпрыгивает. Пока дождался, покуда уйдёт, думал насквозь проморозился. После этого я к Сергуне ни шагу, а ведь дружаны. Он меня пытает: «обиделся, или что?». Я всё молчал, молчал, а потом не вытерпел и говорю ему: «Или что!» Он догадался, что дело не во мне – перестал спрашивать. Только когда бабка убралась, я ему и рассказал. Ей потом осиновый кол в могилу забили.
– А что это за килы такие, – спрашиваю я, а сам уже жмусь поближе к сестре. Страшно. И представляю бабушку Мотрю, что за сараем чародействует, и дядю Яшу, схоронившегося за столбом.
– Килы – это их слуги, – с видом знатока поясняет дядя Яша. – Как стрелы. Они их по ветру пускают. Попадёт в скотину – скотина мается. В корову – молока там не даёт, а то мычит и на стену лезет. В человека – значит человек сохнет, или болезнь какая приключается ни с того, ни с сего. Врачи природу болезни не определяют, и вылечить не могут.
Все слушают дядю Яшу внимательно, даже Братка перестал отпускать свои шутки. Баба Даша, чтобы не сидеть без дела, взяла свою прялку и стала прясть шерсть. Няня с ручкой в руках, тут же что то высчитывает, она учётчик и краем уха слушает дядю Яшу.
– Давно она померла? Мотря эта? – спросила Няня. Она в эту деревню была отдана три года назад и всех историй и людей не знает.
– Померла то давно, только вот как помирала, страхи Господни. Кричит, мается, всё лицо ногтями изодрала; говорит на третий день: «Стащите с крыши набалдашник, что на коньке прикреплён, в нём моя смерть». Мужики тут же вдарили по нему прямо с земли оглоблей – набалдашник в щепки, а из бабки дух вон.
Я гляжу на дядю Яшу во все глаза и потихоньку отодвигаюсь от тёмного окна. Мне кажется, что сейчас из окна, протянется ко мне старухина рука и… В это время дядя Яша потихоньку начинает двигаться мне навстречу. Мы сидим напротив и я вижу каждое его движение. Он тоже, сильно уверовав в то, что говорит, начинает побаиваться. Однако форса не теряет и своё передвижение от двери маскирует то под затёкшую ногу или под смену уставшей руки.
– Я, Натолий, всегда правду говорю. Всю жись только за неё стою и её держусь…
Он помолчал. Дядю Яшу никто не торопит. Потому как знают, сам всё расскажет и вечера ему на рассказы не хватит.
– Нечисти в нашей жизни много, – начал он, глядя в пол. – Вот я ещё парнем был. Пошли мы с ребятами в Кошаровку вечером к девкам. Сами знаете, сельцо маленькое, а девок там было – пруд пруди… Вышли за крайние дома и откуда ни возьмись свинья… бегает вокруг нас и хрюкает за ноги укусить норовит. Мы и так, и этак, а она не уходит и хода не даёт. Тогда мы решили её поймать. В общем, бегали мы за ней, бегали по полю, поймали. Сёмка в нашей компании был, он её и ухватил за заднюю ногу. Отчаянный парень. Навалились мы на свинью кучей, держим, а Сёмка вытащил перочинный нож и чирк ей по уху, так кончик и отхватил. «Это ребята для заметки, – говорит,– чтоб больше не попадалась».
Сходили мы в Кошаровку. Больше свинья нам не встретилась. Наутро Сёмка к своей бабке пошёл, мать послала. Пришёл, а бабка на печи с перевязанным ухом лежит, стонет и ругается. Кровь на повязке запеклась. Увидела внука, зло на него посмотрела и молчит. Понял Сёмка, что это он собственной бабке ухо ножичком резанул.
Дядя Яша помолчал и добавил.
– Бедовый был парень, этот Сёмка в японскую погиб.
– Как же это человек и свиньёй становится? – Недоверчиво спросила Няня.
– Ведьма просто так в свинью, или кого ещё, не превратится. Ей надо в лунную ночь через двенадцать ножей перекинуться. – С видом знатока заключил дядя Яша.– Ещё могут кожу свиную одевать. Точно никто не скажет, как это у них там происходит, только против фактов не пойдёшь…
– У нашей Пеструшки, у коровы, молоко отнимали.– Проговорила тихо баба Даша. Все повернули головы в её сторону. – Вечером пошла корову доить, а молока в вымени ни капли. Села на крыльцо и не знаю, что делать, хоть в голос плачь. Только коровой и жили в то время. Сижу, смотрю, какой-то белёсый шар по двору прокатился и в торец бревна ударился. У нас брёвна на постройку сарая во дворе были сложены. Пошла посмотреть. Глядь, а это масло. Соскребла его в плошку, захожу в дом и говорю мужикам. У нас они всегда собирались по вечерам. Мой муж простой был, весёлый. К нему и липли. Два соседа за столом Турик Иван, Семён – сосед, да мой среди них. Я рассказываю и плачу. Турик, мужик бывалый, мне и говорит: «Не плачь. Клади это масло в сковороду и на огонь, а сама режь его крестообразно с молитвой. Кто молоко у твоей коровы отнял – тотчас здесь будет, а ты этого человека ругай».