– Оно это,… сам видел!!! Налетело сзади, я и в сугроб,… обняло будто верёвками обмотало,… вот силища… А! Если б не Натолька – мне бы конец.
Тут он немного отдышался, помянул крепким словом нечистую силу, будто ей от этого стало хуже.
– Так тебя простынёй накрыло,– сказал Братка весело, когда увидел, что дядя Яша в своём рассудке.– Ветром сорвало у Анки соседки с верёвки простыню, ей и накрыло.
– Я и без тебя знаю, что простынёй,– уже уверенно, и тоном, не желавшим пререканий, сказал дядя Яша.– А за простынёй что было?.. и он многозначительно поднял палец к верху,– То-то же…
– Можа у нас заночуешь?– робко спросила баба Даша. И увидев отрицательный жест дяди Яши проговорила,– Ты уж, Натольк, как следует проводи, прямо до крыльца, чтоб в сени вошёл.
Дядя Яша и Братка ушли. Я лёг спать на своей раскладушке и долго ворочался, потому, как в голове рождались и исчезали образы, то бегущих в ночь собак, то наводящей на людей порчу колдуньи, то образ летящего по воздуху ковра-самолёта из простыни. И почему-то на нём сидит дядя Яша смеётся и машет на прощание рукой. Я тоже машу ему рукой, и мне жалко, что он не взял с собою бабу Дашу, вместе им было-бы не скучно. Я засыпаю.
Саратов, 2007.
Сеня
(рассказ)
У Сени болит душа. Он ходит по дому и не находит себе места. Нет, ничего не болит, не болит явным образом, а вот в груди теснота какая-то. Даже объяснить толком не объяснишь. Пошёл Сеня к врачу, разделся, всё как полагается. Простукал его врач, прослушал, кардиограмму посмотрел, велел зачем-то открыть рот, в него заглянул. И ничего не нашёл. А чего в рот смотреть, когда в груди что-то трепехчется и как бы живое вроде. И это живое не даёт Сене никакого нормального житья. Мужики после зарплаты, как обычно сбросились; отдал свои гроши и Сеня, а пить не стал, не по себе как-то, домой ушёл. Первый раз с ним такое, чтоб вот так не по-человечески… Пить не стал, а душа всё равно болит и это «оно», за грудиной, вроде как шевелится. И теснота везде: в сердце, в лёгких, в глотке даже. И ничего с ней Сеня поделать не может.
Идёт Сеня как-то с работы домой, смотрит бабка Таня на скамеечке сидит, весна, тепло, солнышко, а она в валенках и в шубейке, совсем видно кровь не греет. К ней-то и подсел Сеня. Так, мол, и так, душа, дескать, болит, а что делать ума не приложу. «Это тебя Господь к себе зовёт» – прошамкала старуха. Плюнул Сеня в сердцах: «Тебя,– говорит,– самою Господь к себе зовёт, а ты тут всё на скамеечке сидишь, на солнце шубейку греешь». Плюнул и ушёл. Ушёл-то он ушёл, от старухи немудрено уйти, а вот от себя как уйдёшь, когда оно вот тут ворохтается и житья никакого не даёт.
Жена Люба стала настои трав разные готовить, мужик-то совсем никакой стал, всё о чём-то думает, думает. Вон у Савосиной, так же вот ходил, ходил смурной, а потом раз – и повесился. Бабка Таня велела его святой водой попоить. Съездила в район, в церковь сходила, воды святой привезла. А он чего удумал – взял и на кладбище после работы попёрся. Чего, спрашивается, ему там делать?
– Никола-й!– прокричала она брату, что жил от них через дом,– сходил бы на кладбище, мой туда потопал, как бы чего не удумал.
– Ладно, сейчас. – И Николай, воткнув топор в колоду, пошёл на деревенское кладбище. Пришёл, смотрит, Сеня от могилки к могилке переходит и губами шевелит, вроде как разговаривает.
– «Совсем, видно, мужик с рельс съехал»,– подумал Николай и окликнул зятя. Сеня не удивился появлению Николая.
– Что, моя послала? – Николай кивнул. Оба сели на скамеечку возле оградки. Посидели, помолчали.
– О чём думаешь?– спросил Николай зятя.
– О многом я думаю Коля, ох, о многом,– он покачал головой и добела закусил нижнюю губу. Помолчали. – Вот Любаха боится, что я как бы не того, с собой чего не сделал, тебя сюда прислала. Она думает, что я как Савося голову в петлю суну, так что ли?– и Сеня в упор посмотрел на Николая.– Нет, дорогой, сейчас не суну. Раньше мог сунуть, а теперь нет, теперь мне хочется в самом себе разобраться, на самого себя посмотреть, как говорится, этим самым критическим оком.
– Так и разбирался бы дома,– буркнул Николай.
– Дома никак нельзя. Дома никак…, жисть она здесь, на кладбище начинается.
– Как это?! – опешил Николай.