– А вот так, Коленеька, вот так… Я раньше тоже как ты думал: «Отнесли, закопали, бутылку на двоих проглотили и всё тут». Нет, жизнь она отсюда начинается,– и он указал пальцем на кладбищенскую землю. Почему так – я не знаю, но чует моё сердце, что отсюда и я до этого обязательно докопаюсь. Вот хожу я по могилкам, всматриваюсь в фотографии и думаю: «Как вы жили, милые мои? О чём вы думу думали? Кому свою жизнь посвящали?» Дед Захар сидел на Ямале, а дед Кирьян его охранял. Оба вот здесь и могилы по соседству. Я уж не говорю про ту, старую часть кладбища, там и белые и красные и зелёные, все бок о бок лежат. Так ты мне скажи: о чём они думали, ядрёна вошь, когда друг в друга пуляли? О чём? А ведь с одной деревни…
– А ты их и спроси?
– А я вот и спрашиваю. А они мне отвечают, что о душе своей они ни хрена не думали.
– А ты, стало быть, думаешь?
– А я, стало быть, думаю… Только что стал думать, раньше не думал. Раньше о достатке думал, чтоб семье было хорошо, детям опять же.
– А теперь, ты что, об этом не думаешь? – спросил с иронией Николай.
– Да, думаю я, думаю и об этом. Только не главное это в жизни. Еда, шмотки там разные. Я об этом раньше и не думал, а теперь вот думаю. И так думаю, что из головы просто не идёт. И всё это после того как душа заболела.
– Посмотрю вокруг – все дела какие-то делают, копошатся, спорят, ругаются, смеются и того не видят, что это не жизнь. Нет-нет, жизнь конечно, но только это не совсем жизнь…
– Что ты мне тут в уши дуешь, то тебе это жизнь, а то вдруг, уже не жизнь?– осердился Николай.
– Да жизнь это жизнь, только, как бы, не настоящая что ли? Это всё равно, что человек имеет много детей, стариков там ещё; купил большой дом, а живёт в одной половинке. Всем тесно неудобно, а терпят.
– Что ж они вторую половину не займут? – спросил недоумённо Николай.
– А вот не знай, не занимают и всё, как будто у них её и нет или они её не видят.
– Как это?
– А вот не знаю, сам бы хотел с этим разобраться.
Они помолчали.
– А здесь,– Сеня кивнул на могилки,– жизнь со смертью встречается. Здесь, под этой землёй,– и он топнул кирзовым сапогом,– тайна зарыта. Вот почему я сюда и пришёл. Без этой тайны, нам ни в политике, ни в экономике, ни в собственной жизни не разобраться!
– Так зачем ты сюда припёрся, и семью взбаламутил? раз сам говоришь, что не разобраться.
– Это я, Коленька, только здесь всё это понял, а когда я сюда шёл, то этого ничего и не знал.
– Вот, ешки – матрёшки… Ладно, пошли отсель,– сказал Николай, поворачиваясь к выходу. – Чё здесь делать, когда ты всё понял, да и семья опять же волнуется.
Они стали спускаться с кладбищенского холма.
– Ты, Сеня, когда сюда рванул, ты только о себе думал.
– Я што тебе, кошарь что ли какой, чтобы о себе только думать,– озлился Сеня.– Я, можа, как раз обо всех и думаю.
– А ты не о всех думай, а о себе, от этого толков больше будет.
– А как себя изо всех вычленить, ты мне скажешь? Как руку, ногу из своего организма вычленить и особое попечительство о них одних иметь, ты меня этому научишь?– Сеня неожиданно остановился, взял шуряка за плечи, встряхнул и, давясь словами, проговорил,– а я этому и учиться не хочу, и детей этому учить не желаю.
– Крыша у тебя, Сеня, едет,– сказал тихо Николай, освобождаясь от рук зятя.
– Она у всех в наше время едет, только у одних в правильную сторону, а у других прямо в противоположную. Скорости только разные. У тех, у кого в противоположную, так те аж галопом скачут.
– К психиатру тебе, Сеня, надо или к попу.
– Самому тебе к психиатру надо,– буркнул Сеня и, круто свернув к своему огороду, пошёл домой. Николай посмотрел ему вслед и покачал головой.
В этот день они больше не виделись.
На следующий день Сеня собрался и пошёл к отцу Пахомию. Отец Пахомий жил на самой окраине села. Он не служил, был на пенсии, служить здоровье не позволяло. Дети купили ему в этом селе домик, и он здесь жил уединённо, словно монах в келье. Батюшка был добрый. Днём к нему сходилась детвора и он с ними играл будто маленький.
Когда Сеня подошёл к дому батюшки, то увидел такую картину:
Батюшка в старом подряснике и в тапочках на босу ногу, строил с детишками из песка какое- то убежище, и о чём-то спорил с пятилетней Машей.
– Ты, дедуска,– говорила Маша,– неправильно звезду нарисовал. Она пятиконечная.
– А вот и, правильно,– парировал Пахомий, – у меня звезда Давида, у неё шесть концов.
– Непавильно… непавильно,– упорствовала Маша.
– Разве можно спорить с батюшкой,– сказал подошедший Сеня.
– Можно, можно,– стояла на своём Маша.
– Ладно, ты пока поиграй с Ниночкой, а я с дядей поговорю, – сказал Пахомий ласково, и, вытряхнув из тапочек песок, сел на лавочку. Он не стал дожидаться, пока говорить начнёт гость и начал говорить сам.