– Так-с, может кто-то чего-то скажет?… Сергей Сергеич! Может быть, вы?– обратилась Татьяна Ивановна.
Сергей Сергеич не стал себя уговаривать и, глядя на янтарный напиток, сказал:
– Я бы выпил… за надежду. Иисус Христос дал нам надежду, не так ли? Ведь чем отличается этот праздник от всех праздников в году? – верой в то, что мы не умрём, а воскреснем. И все здесь лежащие воскреснут.
– Браво!.. Сергей Сергеич!
– Я ещё не окончил.
– Не перебиваю… не перебиваю…
– Я бы хотел выпить и за них. Ведь не зря же мы пришли сюда, правда?
– Сергей Сергеич! А говорят, на Пасху на кладбище не ходят,– проговорила Марина,– грех это.
– Вопрос понят и принят. Мы, Мариночка, старое поколение. Нас приучили власти справлять праздник тайком, то есть здесь. На кладбище ходить не запрещали, а насчёт церквей вопрос. Так, что люди шли сюда не плакать, а разделить свою радость с родными, друзьями и умершими; ведь у Бога все живы. Вот мы сейчас разве плачем? – нет, а ведь мы на кладбище. Грустить бы надо, ан- нет. Мы улыбаемся, и, Слава Богу.
– Посещение кладбища на Пасху, стало некоей традицией,– поддержал Константин Константинович,– поначалу даже вынужденной. Может поначалу, во время гонений, и была какая-то скорбь, я не знаю, наверное была, а потом это переросло в радость Светлого Воскресения. Да и потом мы же православные, нам ли убиваться об умерших! Это, по большому счёту, не по-христиански даже и в обыденные дни. Мы скорбим, да, скорбим, но наша скорбь светла…
– Не знаю,– тихо проговорила Марина,– вроде всё хорошо и всё прекрасно, а чего-то не так. Вот Полина Ивановна пошла в церковь, почему? Значит её радость другая, нежели у нас?
– Мариночка, не забивай головку,– буквально пропел Сергей Сергеич,– тебе ещё замуж выходить. Ох, уж эта молодёжь.
– Нет, правда,– сказала Марина,– вот, когда я расписывала яйца, у меня были иные чувства и восприятия, сердце прыгало. А сейчас просто радостно и всё.
– У Мариночки сильно развито художественное воображение.– Ответил Константин Константинович,– у всех художников так. Повышенная, так сказать, эмоциональность.
– Мама, разрезай кулич, страх как кулича хочется.
– А я хочу отведать Городецких бутончиков, – проговорила весело Елена Ивановна, любуясь цветами на яйце.
– Господа, друзья, товарищи! Ещё по одной, а то покойнички обидятся.
– Ты, Константин Константинович, попридержи коней, – встряла Татьяна Ивановна.
– Да, побойся Бога, Танюш, всё чисто символически. Мы скоро все здесь будем…
– А я не хочу умирать,– проговорила Марина, обнимая ствол берёзы и прижимаясь к нему щекой,– пусть люди живут долго-долго и я с ними. Ведь так хорошо вокруг, зачем эти могилки?.. Вы как хотите, а я не могу понять, каким образом воскреснут наши тела? Вот у меня болит коленка, она что, так и потом будет болеть? После воскресения.
– Как раз это очень просто, – спокойно и размеренно ответил Константин Константинович,– человек не воскреснет в том теле, какое имеет сейчас. Это дебелое тело он получил в результате грехопадения. Человек воскреснет в том теле, в котором был создан – ангелоподобном, а это тело превратится в землю, вот и всё, а ты говоришь, коленка у тебя болит.
– Прекрасно говоришь! Очень хорошо говоришь! – поднялся Сергей Сергеич. – Люблю! Это так витиевато, со знанием дела. Вот так, раз, бац – и никаких сомнений в воскресении. Всё просто. Это гениально…
За бугорком послышались мелодичные распевы. Мужской голос пытался взять нужную ноту, но срывался и начинал снова.
– Петь на кладбище!? Сделала круглые глаза Татьяна Ивановна.
– Сегодня не только можно, но и нужно петь везде, особенно на кладбище,– сказал Сергей Сергеич, но договорить не успел, – из-за ближайших оградок, появилась взлохмаченная голова рыжего мужичонки, который держал в одной руке половину бутылки пива и пытался, что-то сказать кому-то, но у него это не совсем получалось, потому как был изрядно выпивши. Через пару минут он достиг нашей лужайки, остановился, посмотрел на сидящих затуманенным взором и сказав «Христос воскресе», тут же бухнулся рядом на траву.:
– Я Славик. Я не нарошно, я не хотел. – Проговорил он заплетающимся языком. – Меня почему-то ноги не совсем слушаются. А вообще мне хочется сказать, что и вы и я, и все кто здесь есть, люди, хорошие люди. Хорошие, и всё. Мы просто хорошие, но не верующие. Это может быть немножко неприятно, хочется считать себя верующим, хочется быть на высоте… Я слышал о чём вы говорили, я лежал вот за этими кустами, но это нас не оправдывает, ни вас ни меня. Вы вот очень хорошо говорили, про Пасху, и про всё это самое. А я вам скажу мы не Христиане, мы не христиане, а крестоносцы. Крестоносцы все здесь, а христиане в церкви, верующие на Пасху сюда не пойдут. Я извиняюсь премного. Я слабый человек. Я грешнее вас всех, потому, что я понимаю, но я самый несчастный здесь из всех, что я знаю и я пьяный, и я здесь… Но, Господь, может быть, просветит и наши души, и я не буду сидеть на могилке и пить горькую. Господи, прости меня! – и он залился пьяными слезами,– окаянный я! Господи! Не хочу я на себя такого смотреть. И вы не смотрите, зачем вы смотрите на слабость человеческую. Мне, может быть, дано больше чем вам всем… А, я!?… Ух!.. Ненавижу я себя. Сколько раз давал я себе зарок, на Пасху ни-ни. И опять я здесь, грешный и несчастный,– он сидел и тихо плакал.