Нет, вы не подумайте, что я, как настоящий стереотипный русский бандит из американских фильмов, усердно выговаривал букву «Р». Я вообще не понимал, на кой чёрт мои соотечественники так коверкают английский язык, ведь нет ничего сложного в том, чтобы произносить этот звук правильно, но некий интонационный след всё равно остался.
— Русский, — решил я не вдаваться в подробности и перевести внимание на неё саму. — Мне, признаться, тоже очень нравится британский акцент. Но, без обид, парни, только в женском исполнении.
— А чего тут обижаться, мы и сами так считаем! — оживился великан.
Томас покивал, соглашаясь.
Проведя минут пятнадцать за пустой болтовнёй, Том повёл меня к следующей компании. Процедура повторялась несколько раз. Наследник Вильерсов всегда представлял меня другом своей семьи. Потом он пояснил, что роспуском слухов уже занялись доверенные люди.
Я успел изрядно подустать от бессмысленного трёпа. И когда с делом было покончено, а Том решил присоединиться к своим друзьям у столов с закусками, я с ним идти отказался и отправился ознакамливаться с холстами. Они, как оказалось, были интересны только пожилым господам. Молодёжь же, в основном, их игнорировала, сбиваясь в стайки и общаясь между собой.
Главным художником, которому была посвящена основная часть выставки, был какой-то кореец с труднопроизносимым именем. Большая часть гостей собралась вокруг его самой известной работы. Подойдя поближе, я увидел три холста, на которых были изображены фигуры танцовщиц, судя по всему.
«Изображены», на самом деле — это слишком сильно сказано. У меня же сразу возникли ассоциации с первобытными наскальными рисунками. Да и то, они, пожалуй, встречаются и более детализированные. Рядом с этими тремя синими пятнами, из которых торчали кривые палочки, обозначающие руки и ноги, висел и объёмный текст в рамочке.
Мне как-то не захотелось больше погружаться в творчество мэтра, так что я развернулся и направился на первый этаж, где располагалась секция, в которой продавались работы начинающих художников.
Там мне пришлось столкнуться с таким разнообразием стилей и концепций, что даже глаза разбегались. Тут были и совсем мультяшные работы, с яркой гаммой цветов, и причудливые абстракции из геометрических фигур и линий, образующие уникальные узоры и орнаменты…
У одной такой картины остановилась чета аристократов, я услышал недовольный женский голос:
— Вот это единственный художник из ноунеймов, у кого есть хоть какие-то перспективы. Да и то, его стиль слишком вторичен.
— Берём? — спросил её супруг.
— Конечно, они же тут все — по две тысячи кредитов, сущие копейки.
Вторичность стиля — это не тот критерий, что меня волновал, но, признаться, меня пока тоже не заинтересовала ни одна из представленных на выставке работ. Я разочарованно вздохнул и хотел было уже пойти искать Томаса, но услышал очередное восклицание женщины:
— А вот это, вообще, что за моветон?! На что автор надеялся, выставив ЭТО? Он что, застрял в девятнадцатом веке? — брезгливо морщась, она потащила своего мужа дальше.
А вот мне захотелось посмотреть, что это ей так не понравилось. До той части помещения я дойти ещё не успел. Подойдя к холсту, я замер в оцепенении.
Мне стало ясно, почему мадам раскритиковала художника, ведь работа была выполнена в классическом академическом стиле. На ней была изображена обнажённая балерина, виртуозно кружащаяся в танце. Она замерла в изящной позе на самом краю песчаного кратера, расположенного на поверхности какой-то планеты. Позади неё был бескрайний космос с бесчисленными огоньками звёзд, в воздухе просматривались оттенки красноватого и лилового свечения.
Хоть картина и была статичной, я как будто наблюдал за тем, как девушка чувственно движется, отдавая всю себя танцу, ощущал динамику её плавных движений. Я даже чувствовал прикосновение холодного ветра. Мне показалось, что я сейчас стою рядом с ней, любуясь её искусством.
Понятия не имею, сколько времени я провёл у холста, но, скорей всего, много. Даже ни сразу заметил статную даму, лет сорока пяти на вид, подошедшую ко мне и тоже рассматривающую это чудо.
— А Вы единственный, кто задержался у этой работы. Удивлена, что она смогла Вас заинтересовать.
— И чего же в этом удивительного? — спросил я, с трудом отрываясь от созерцания картины. — Она прекрасна, каждый её мазок.
— Видите ли, она выполнена в стандартной технике, сейчас таким никого не удивишь, — хитро сощурилась женщина. — В наше время наметилась тенденция делать акцент именно на содержании, а форма искусства — уже вторична.
Я обратил внимание на то, что чуть поодаль от нас стоит молодая девушка. В ней читалось явное сходство с моей собеседницей. Такие же волосы цвета пшеницы, даже немного рыжеватые, но не собранные в пучок, а распущенные и кудрявые. Выразительные губы, яркие переливающиеся голубые глаза, выдающие её дар воды, еле заметный натуральный макияж. В ушах золотые серёжки, в форме миниатюрных перевёрнутых крестов. Чёрное кружевное платье, прозрачное на плечах, отделанное вязью таких же чёрных бархатных узоров. Предполагаю, что они — мать и дочь.
— Тут дело не в форме или технике, — покачал голой я. — Моим главным критерием в оценке искусства являются эмоции, которые оно вызывает.
— Вы так консервативны? Наверное, и слушать предпочитаете какие-нибудь ноктюрны Шопена, не принимая современную музыку.
— Вы удивитесь, но в моём любимом жанре присутствуют настоящие вопли и крики, в сочетании с чистым и мелодичным вокалом, всё это безобразие ещё и сопровождается тяжёлым гитарным ритмом. Но и классику я тоже люблю, только вот к Шопену я равнодушен. Недавно пришлось потратить немало времени, чтобы отыскать Баховские Гольдберг-вариации, исполненные именно на клавесине и так, чтобы игра музыканта полностью меня удовлетворяла.
— Вот как? — рассмеялась женщина. — А у Вас, я посмотрю, весьма разнообразные вкусы. Ну а что насчёт современной живописи?
— Нахожу слишком лицемерным, когда, в угоду моде, люди делают вид, что она им очень нравится, если это на самом деле не так. Но я могу её понять.
Я лично сталкивался с примером, когда мужчина замирал напротив холста с изображением, напоминающим облупившийся старый известковый потолок. Но он увидел в нём отражение своей внутренней пустоты, так он сказал. А значит то, к чему я совершенно равнодушен, может затрагивать струны души другого человека. В этом и состоит ценность искусства, в его субъективности.
Я подозреваю, что смысл работ главного художника этой выставки раскрывается в том манифесте, что висит рядом с ними. Но это просто не моё, и у меня не возникает желания специально разбираться в его творчестве, ведь оно меня изначально не зацепило. Если бы я стал этим заниматься, то возможно бы пропустил то, что завладело моим вниманием с первого взгляда и подарило ощущение волшебства.
— Да, действительно, многие просто притворяются, чтобы подтвердить свою элитарность. Но по-настоящему разбирающийся человек очень быстро разоблачит таких личностей. Тот, кто погружён в тему, воспринимает манифест как неотъемлемую часть произведения. Разбираясь в нём, можно тоже ощутить сильные эмоции, только путь к их получению более сложен и тернист, — серьёзно сказала она.
— А я и не отрицаю, что сам являюсь просто любопытным обывателем. Но, пользуясь случаем, всегда пытаюсь найти что-то и для себя. И очень радуюсь, когда получается удивиться, как это произошло со мной сегодня.
Моя собеседница улыбнулась.
— Я, признаюсь, в глубине души считаю себя такой же, хоть и неплохо ориентируюсь в теме. Это всё же моя работа. Очень прибыльный бизнес, скажу я Вам по секрету. Но что это я, право слово, мы же так и не познакомились! — женщина картинно всплеснула руками. — Меня зовут Эвелин Боунс. А Вы, я полагаю, тот молодой человек, что прибыл вместе с младшим Вильерсом? О Вас уже ходят разные сплетни.