И вот он объявил жене, что в январе или начале февраля, когда бог поможет собрать урожай, он покинет дом ради войны. Мадлен молча выслушала мужа и молча согласилась с ним.
Только опоздал старый Конрад… Вернувшись из поездки к скупщику зерна, – а отсутствовал он двое суток, – Билке нашел на месте фермы обугленные остатки дома и труп жены. Мадлен лежала на берегу прудка, прикрытая грубым мешком, простоволосая, с остекленевшими глазами и жутко изуродованным лицом. Все разбежались с фермы, осталась лишь старуха служанка, она и рассказала хозяину о том, что случилось без него.
Англичане нагрянули на Дилсдорп и начали рыскать по окрестным фермам. О Конраде Билке им кто-то напел, что он воевал, а теперь, решили они, опять подался в войска Девета. Они стали выгонять из загона скот и хотели поджечь дом, и тогда Мадлен без лишних слов взяла ружье и жахнула разок-другой по разбойникам. Они ее пристрелили сразу же и, озверев, стреляли в лицо, пока не превратили его в месиво.
Билке не помнит, как хоронил жену. Ослепленный яростью и горем, он бросился в Дилсдорп, и там англичане схапали его. Было непонятно, кем он стал теперь – военнопленным или просто заключенным. Пожалуй, «просто». Таковых набралось вместе с женщинами и детьми человек пятьдесят, их погнали сначала в Блюмфонтейн, потом почему-то повернули на север, к Йоганнесбургу…
Йоганнесбургский концентрационный лагерь располагался за городом. Он считался одним из крупнейших и представлял собой, по сути, несколько лагерей – для мужчин, для женщин и детей. Окруженные двойными рядами густо сплетенной колючей проволоки, под дулами винтовок и пулеметов, тысячи людей прозябали в наспех сколоченных дырявых сараях и просто под навесами, на ничем не прикрытой, голой земле. Правда, полностью отрицать гуманность завоевателей было бы несправедливо: женщинам и детям в лагерях выдавали одеяла – по штуке на человека. А о гуманности речь зашла потому, что именно она, как утверждало английское командование, лежала в основе создания этих лагерей. Путем концентрации бурского населения вне военных действий – отсюда и название лагерей – командование намерено было спасти оное население от бед войны.
Концентрация, это верно, существовала. Сказать, что в сараях и под навесами было тесно – значит ничего не сказать. Более ясно можно представить скученность, если сообщить, что нередко приходилось ходить по людям. Но ведь это было только ночами и в дождливые дни, а в остальное время разрешалось и прогуливаться в пространстве между сараями и проволочным ограждением. Правда, прогуливаться тянуло не очень: от похлебки из тухлой маисовой муки, смешанной с дохлыми насекомыми, пучились животы, а ноги слабели. В лагере хозяйничали дизентерия, тиф и оспа. Среднегодовая смертность заключенных составляла здесь сто семнадцать человек на тысячу, что также свидетельствовало в пользу администрации йоганнесбургского лагеря, ибо в Блюмфонтейне, например, она поднималась до трехсот восьмидесяти трех человек. Вот детская смертность – та была повыше: пятьсот на тысячу. Впрочем, вся эта цифирь – из так называемых официальных источников, от лагерной администрации, а администрация эта оказалась в счете не особенно сильной: округлив общее количество сконцентрированных в лагерях до ста тысяч, далее считать она не смогла…
Конрад Билке с месяц, наверное, был не в себе, все молчал, лишь изредка невнятно бормотал имя жены, и товарищи по несчастью с горечью махнули на него рукой: свихнулся человек с ума. Но как-то окликнул его один тифозный, тоже по виду старик, и вдруг во взгляде у Билке появилась какая-то осмысленность, он узнал в больном знакомого:
– Господин Петерсон, это вы?..
– Я, Конрад.
– Вот где мы с вами встретились! А моя Мадлен, господин Петерсон…
С того дня он не отходил от Йоганна Петерсона и все рассказывал ему, как он поехал к скупщику зерна, а в это время англичане расстреливали его жену… он поехал, а они расстреливали… он поехал, а ведь мог бы сам и ферму свою сжечь, и отправить на тот свет не один десяток этих, которые расстреливали, расстреливали его Мадлен…
Петерсон пытался тоже рассказать кое-что. Ведь Билке знал его Эмму: так она умерла вот здесь, всего в каких-нибудь пятистах шагах, в женском лагере. Он узнал это случайно от одной мулатки. Марта, служанка его покойного друга Бозе, приходила сюда с другими женщинами постирать с разрешения начальства. От нее Йоганн и узнал о своей жене. А сыновья его воюют, если воюют, – он хочет сказать, если живы. Они хорошие парни, его Пауль и младший Йоганн, и они отомстят и за мать и за отца.
Все это Петерсон пытался втолковать Конраду Билке, но, похоже, напрасно: тот слушал только себя, не переставая говорить о гибели Мадлен.
Потом Билке сменил тему. Теперь его пронзила мысль убить начальника лагеря. Ее-то он и стал развивать неустанно перед приятелем. Начальников был молодой, толстый и важный майор Генри Гловер. Он, конечно, не разгуливал по лагерю, и добраться до него было весьма не просто. Но раз в месяц Гловер производил личный осмотр своего «хозяйства», и вот тут-то уж можно было улучить момент и вцепиться в жертву. Именно это словечко больше всего пришлось по душе Конраду Билке.
– Уж я вцеплюсь в него, так не выпущу, – говорил он, зловеще усмехаясь. – Я могу подползти к нему хоть на карачках, могу кланяться рабски – хэ, я сумею схитрить! – но уж как доберусь, вцеплюсь в его жирную шею и удавлю, удавлю, хоть вся армия и вся полиция будут меня отрывать от этого ублюдка!
Чего он так возненавидел его?.. Петерсон пытался увещевать приятеля и убедить его, что убийство это будет не только бесполезно, но скорее вредно. Однако Билке не хотел его слушать, да и очень уж слабы были возражения Йоганна: он говорил из последних сил, наступил его смертный час…