Она была чуть постарше Светланова (что-то около года), тайно любила его еще с института, но никогда не проявляла своего чувства, да и относилась к нему скорей по-матерински, чем по-женски — ей всегда хотелось приласкать его, накормить, обстирать, обгладить, сделать так, чтобы ему было тепло, светло, уютно. Люда, видимо, еще в институте почувствовала это, и Тамара сразу превратилась в ее врага, хотя всерьез о Светланове Люда тогда не думала.
А Николай ничего этого не замечал. Тамару он знал, как «хорошего парня», надежного человека, который всегда выручит в трудную минуту. Он сам несколько раз обращался к ней то с просьбой съездить к заболевшему в больницу, то помочь кому-то с экзаменом, а то и выручить пятеркой до стипендии, но очень удивился бы, если б узнал, что она к нему неравнодушна. И только намного позже, когда встретился с Тамарой в интернате, опустошенный после всей этой истории, понял и потянулся к ней. Они оба почувствовали необходимость друг в друге.
И вот теперь, ощутив его тоску по ребенку, Тамара решила, что не имеет права скрывать, рассказала ему все. И они, не сговариваясь, пришли тогда к одной мысли — надо взять ребенка на воспитание, хотели взять мальчика, но вышло иначе. Во время посещения детдома, когда они ходили по парку, присматриваясь к играющим детям, к Николаю вдруг подбежала трехлетняя девочка, обхватила его ногу и стала кричать, заливаясь слезами: «Папа! Папочка!»
Светланов взял ее на руки, прижал к себе, а она обняла его шею руками и не отпускала, пока не уснула. Оказалось, что родители девочки, молодые геологи, полгода назад погибли в горах, при аварии вертолета. Перед отъездом отец сказал, что скоро приедет за ней. С тех пор она все время ждала его. Чем-то Светланов, как видно, напомнил ей отца…
Они удочерили Танечку. Имя девочки сохранили, а фамилию, с согласия опекуна — начальника экспедиции — дали свою. И сразу же переехали на работу в соседний город, в костный санаторий, чтобы сменить все.
Прошло немного времени, и оба настолько привязались к девочке, что вряд ли могли испытывать более глубокое чувство к родной дочери. Пожалуй, даже наоборот.
К естественному чувству любви к маленькому беззащитному существу примешивалось чувство жалости и особой ответственности за ее судьбу.
И мысль о сыне была уже не такой жгучей.
Время от времени до Светланова доходили сведения о его бывшей жене. То встретит ее имя в рецензии на новый спектакль, то услышит ее голос по радио — «рассказ читала артистка Людмила Светланова». Странно, но до сих пор он испытывал при этом волнение. Однако боли уже не было. Часто думал: как она там? А о сыне думал как-то отдельно от нее.
Однажды увидел Люду по телевизору, в эпизоде фильма. Порадовался, растет, значит, Люда. Не напрасно, значит, институт бросила…
Написал тогда, поздравил. Открытку отправил. Без всякой надежды на ответ — просто так. И вдруг получил пространное, какое-то размашистое и прочувствованное письмо. Она вдруг опять вспомнила, что это ему обязана сценой, вспомнила их юность, институт, первый спектакль — все, что за этим последовало… «Знаешь, очень жаль, что все так получилось, — писала она, — но, видно, это было неминуемо — слишком в разных сферах мы с тобой жили, и не в тот раз, в другой, в третий — все равно пришли бы к тому же, в этом я уже убедилась на многих подобных примерах. Видимо, у артистов могут существовать только артистические семьи при всей их кажущейся непрочности. Так что и и кто тут не виноват, ни ты, ни я, обстоятельства были против нас».
Далее она писала, что Валерий уже совсем взрослый, восьмой класс закаинчивает. «Учителя говорят, что способный, но лентяй, и вообще «трудный». А им легкого подавай! Впрочем, он, конечно, малость избалован, я-то его в руках держать не могла. Последнее время все чаще спрашивает об отце — возраст такой. Я ему все рассказала, ну, конечно, без подробностей. Сказала, что расстались, так как по-разному смотрели на жизнь, но вообще-) сказала, что ты неплохой человек, что все тебя и азы вали «Светлашечка» — он очень смеялся. Спрашивал, почему ты никогда не приезжал, я сказала правду: сама запретила, не хотела. «А теперь? — спросил он меня. — Если бы я захотел увидеться?»
Я сказала, что теперь не стала бы возражать, теперь, пожалуй, можно. Он ничего больше спрашивать не стал, но я вижу, что это запало ему в голову…»