Лович ходил взад-вперёд по залитой солнечным светом церкви, стучал чётками, бормотал «Pater noster», думал, как ему поступить, хмурился. Как-то отец Стодоля сказал ему, что уважает за такую позицию. «Вы, — говорит, — Божьему слову покорны, в дела мирские не лезете. И не лезьте, грязи больно много». Анджей тогда с ним согласился он давно это понял, ещё на войне тысяча семьсот пятидесятого года, которая унесла немало жизней его паствы. И теперь он не был до конца готов отдавать её на растерзание вновь. «Что же делать, что же делать? — шептал Лович, словно бы эти слова и были молитвой. — Скажи, Господи, как мне поступить?» Он развернулся, подошёл к распятию, опустился на колени. «Если так нужно, Боже, то я пойду и позову их сражаться, то я вновь возьму на себя их грехи и стану их отмаливать, стану страдать во имя Твоё, — быстро говорил Анджей. — Но если есть хоть какая-то возможность избежать этого, то прошу Тебя, не оставь меня в этой своей милости».
Но Христос молчал, и Ловичу не оставалось ничего, кроме как подняться и идти. Идти на сделку с собственной совестью.
Отец Стодоля был в храме, смотрел церковные книги, недобро хмурясь. Грузный, кряжистый, словно старый дуб, он казался Анджею ещё выше и больше, ещё грознее, и ему было страшно ступить за порог храма и окликнуть отца Онисима.
— Кто здесь? — низко спросил Стодоля, не оборачиваясь. — Чего нужно?
— Здрав будь, отец Онисим, — тихо ответил Лович, и его слова эхом отдались от белых сводов, облетели залу, усиливая звук втрое.
— И тебе того же, — произнёс тот, тут же повернувшись. — Случилось что? Нечасто, знаешь, один служитель Божий к другому приходит.
— Есть разговор. — Анджей опустил глаза, и это не укрылось от отца Онисима. Он закрыл книгу, подошёл, утирая пот с широкого лба, внимательно посмотрел на Ловича, покачал головой.
— Недобрые вести принёс, — сказал Стодоля уверенно и серьёзно, но без укоризны. — Рассказывай, как есть, сам вижу, что время нынче неспокойное.
— Сегодня объявили мобилизацию, скоро начнут её уже полностью, — честно ответил Анджей. — Я знаю, что если успеют, то за всеми мужчинами в моём приходе пришлют. — Он немного помолчал, решаясь, а затем закончил: — И за всеми в твоём тоже.
— Ну так мои хлопцы не пойдут, — покачал головой отец Онисим. — И только за этим ты приходил?
— Я хочу попросить тебя… о помощи. — Лович неестественно и виновато улыбнулся. — Я…
— Чтобы уговорил идти и воевать? — спокойно спросил Стодоля.
— Да. — Анджей тяжело вздохнул. — Знаю, я обещал не трогать твою паству, но…
— Но ты слишком любишь свою страну, — понимающе ответил отец Онисим, и в его словах не было ни капли злости или раздражения, что искренне удивило Ловича, ведь он уже не раз и не два обругал себя за то, что делает.
— Это так, — согласился Анджей. — Я понимаю, что одним полякам не справиться — Германия — очень сильный соперник, поэтому теперь каждый на счету.
— Складно говоришь. — Стодоля кивнул. — Но только вот беда: никто из украинцев не может считать Польшу своей родиной. Мы здесь насильно, нас никто не спросил, хотим ли мы этого, поэтому я не вижу повода просить мою паству складывать головы просто так, — он пожал плечами.
— Я не спорю. — Лович с трудом подбирал слова, но он понимал, что должен хотя бы попытаться. — Это чужая для вас страна, но земля, дома, хозяйства — ваши собственные. Если не за родину, то хотя бы за семьи.
— Родными вздумал заманить? — уже более сердито спросил Онисим, словно бы Анджей его обидел. — Нет уж, не выйдет. — Он поборол себя и вновь заговорил спокойно.
— Ты пойми, отец Анджей, кто знает: вдруг нам вернут то, что принадлежало издавна, а? У ляхов того не дождёшься.
— Ты слышал о том, что произошло в Чехии? — вкрадчиво спросил Лович дрожащим голосом. Он не понимал, как можно обречь на мучения одних людей, в пользу других, а не попытаться найти хоть какой-то компромисс. Ведь отец Онисим тоже был священник, он тоже разбирался в слове Божьем поболе, чем другие, он тоже… Впрочем, Анджей уже не раз убеждался, что на войне ничто из этого не работает. Так и Стодоля теперь руководствовался не милосердием, а выгодой для тех, кого он вёл.