Да только Лович почти намеренно забывал, что это слова старика, который много видел и знал.
***
В селе всё шло своим чередом. Начиналась пора урожая, приближался светлый праздник Успения и Вознесения Божьей Матери. Анджей осторожно стирал пыль с деревянной статуи Мадонны, рассматривал со всех сторон, думая, не надо ли её где подкрасить или покрыть лаком: ведь она была королевой торжества, ей селяне несли первые плоды своего урожая. «Будешь Ты нарядная, будешь радовать людей своим видом в этот непростой час», — думал про себя Лович. Не далее, как утром он вспомнил о словах отца Блажея, вспомнил встревоженную, пусть и сдерживающую себя пани Зелинскую, и вновь забеспокоился. Даже отвлечься на дела получилось не сразу, и Анджей по-настоящему испугался. А вдруг ксёндз Вуйцик прав? Кто же тогда защитит Польшу?
Анджей запретил себе думать об этом и вновь принялся приводить в порядок Мадонну. Так прошло с четверть часа или около того: Лович заметил, что стрелка часов показывала без пяти двенадцать, а спустя некоторое время мимо костёла прошли войт со старшими сыновьями и прочие мужчины: они возвращались с поля на обед.
Вдруг калитка у костёла заскрипела, отворилась, по дорожке прошелестели шаги.
— Пан Лович, добрый день, у вас есть время? — Беата стояла на пороге и смущённо улыбалась — они уже не раз перекидывались парой слов, и Анджей во время личных бесед настоятельно просил звать его по имени или фамилии: Беата всё-таки была из привычного ему общества, и Ловичу хотелось говорить с ней хотя бы на одном языке. — Если я вас отвлекаю, я потом приду.
— Я вас слушаю, пани Беата, добрый день. — Анджей обернулся, поднялся. — Чем я могу вам помочь?
— Я… Я даже не знаю, с чего начать, святой отец. — Зелинская всё же обратилась к нему более привычно, покраснела ещё больше, скромно присела на край скамьи. — Вы ведь поймёте всё, что я скажу?
— Конечно. Как же иначе? — Лович подошёл к ней, опустился рядом.
— Тут такой вопрос, что… — Беата вздохнула. — Я почти не хожу в костёл, мы с мужем не слишком праведные люди с этой точки зрения. А здесь жизнь иная, и… Я бы хотела исповедаться. Последний раз я это делала очень и очень давно, и теперь мне нужно это вновь.
— Хорошо, я приму вашу исповедь. — В голосе Анджея не прозвучало и тени укора. — Но могу я задать вам один вопрос?
— Конечно. — Зелинская коротко кивнула.
— Когда именно вы исповедовались последний раз? — мягко поинтересовался Лович.
— Перед свадьбой. Я вышла замуж в двадцать три года, а до того я успела… Впрочем, это уже неважно. Я хотела быть честной с мужем, а для этого мне, в первую очередь, требовалось быть честной с Господом Богом, — деловито ответила Беата, и было в этих словах что-то такое, что наверняка говорило об одном: графиня, что бы она ни делала, знала себе цену.
— Хорошо. Если хотите, мы… — начал было Лович, но Зелинская мягко перебила его:
— Нет, обойдёмся без конфессионала. Если бы мне нужно было исповедаться деревянной решётке, я бы не стала вас беспокоить.
— Тогда я вас слушаю, — кивнул Анджей.
— Я не изменяла мужу, не избавлялась от нежеланных детей, не увлеклась картами или чем похуже. Мой грех иной, святой отец, — тихо начала Беата, глядя куда-то на пол костёла.
— Какой? — спросил Анджей.
— Гордыня, — эхом ответила Зелинская. — Я всю жизнь жила в достатке, я не знала бедности и потому её презирала. Боялась, видимо. Я ведь никогда ничего не делала сама, у нас была экономка там, в Варшаве. Муж не позволял портить руки, говорил, что негоже графиням полы мыть. Я стала чёрствая к чужому горю, я привыкла, что всё происходит само, а я могу лишь отдыхать и развлекаться. Я перестала общаться с теми, кто был не столь богат, я перестала смотреть на них, как на равных, и мне теперь за это так стыдно! Оказавшись здесь, я поняла, что больше нельзя мне вести себя подобным образом.
— А что вас на это сподвигло? — с интересом спросил Лович. Он знавал достаточно людей подобного склада, но очень немногие смогли преодолеть себя и не задирать нос впоследствии.
— Я увидела, как живут люди здесь. Скромно, но счастливо. Честно. И я теперь нахожусь на положении нахлебницы. Как я могу презирать ту руку, которая меня кормит? Как я могу презирать тех, кому повезло меньше моего, но кто честно работает и добывает себе пропитание? Вы не подумайте, пан Анджей, что я вечно зазнавалась, нет. Просто я слишком давно не видела простых людей, я ведь уже говорила. — Беата покраснела, и Анджей понял, что ей действительно было стыдно за своё прошлое обхождение.