— Мой!! — завопил Вшиголовый. — Он! Он самый! Мой панцирь!!!
ХАБАР ДВЕНАДЦАТЫЙ,
не оставляющий сомнения в справедливости
народной пословицы, которая гласит:
«Мы говорим, что кривой несчастен,
но с нами слепой не согласен»
«Ах вы, маленькие злые негодники — испы! Зачем вам понадобилось про-
грызать дырку в моей груди, за чем залезли ко мне во внутрь и что вы там ищите
под моими ребрами?!» — «Не мешай нам и не ругай нас. Мы все равно найдем то,
что ищем». — «Мучители проклятые! Да я сейчас раздеру руками свою грудь и пе-
редавлю всех до единого! Никого не останется из вашего бессовестного племени —
ведь все племя собралось тут, у меня в груди, я знаю!» Испы притихли на некото-
рое время: наверное, совещались, затем продолжили возню с новыми силами:
«Вот найдем драгоценный налькут — изумруд, нам известно, что ты его прячешь у
себя тут, внутри, и тогда уйдем». — «Да кто же вам сказал, несчастным, что я пря-
чу в груди налькут?!» — «Нам сказала это старая мудрая ведьма Жештео, которая
терзает по ночам людей и пьет их кровь». — «Глупые вы, испы! И дуреха наша
Жештео! Ведь Налькут — это мой конь, а вовсе не драгоценный камень!» — «Это
правда?» Испы снова прекратили возню. «Такая же правда, как и то, что меня зо-
вут Канболет». — «Тогда мы угостим тебя махсымой, которую сварили из проса,
выращенного на скале гранитной и высушенного на веревке натянутой, а мед для
этой махсымы с Ахмет-горы (остроконечная скалистая вершина, «носить мед с
Ахмет-горы» — значит заниматься пустяками) принесем! Испы тоненько за-
хихикали и пустились в пляс. «Сейчас грудь начну разрывать...» — «Не надо! — в
ужасе пропищал самый главный исп. — Вот пришла красавица Эммечь (амазон-
ка), твоя покровительница; когда ее пальцы касаются твоей груди, мы убегаем в
свою подземную страну!» — «Больше не приходите! — крикнул им вдогонку Кан-
болет. — Никакого налькута нет у меня в груди!»
Открыв глаза, Тузаров увидел красивую женщину и ее большие сильные ру-
ки, которыми она мягко и ласково ощупывала его грудь.
— Это ты, моя Эммечь? — чуть слышно спросил Канболет. — А испы и в са-
мом деле разбежались?
— Какие еще испы? — удивилась Нальжан.
— Маленькие злые негодники... — бормотал прерывистым шепотом Канбо-
лет, — искали драгоценный камень... в моей груди...
И тогда Нальжан изумленно всплеснула руками и звонко шлепнула себя
ладонями по бледным от бессонницы щекам (у кого другого помутилось бы в го-
лове после пары таких оплеух) — ее первое, поначалу тихое и слабое удивление
быстро сменилось бурным и радостным потрясением: теперь она ясно осознала,
что тяжело и даже почти смертельно раненный витязь приходит в себя.
— Ах, неразумная ты моя голова! Да как же это я сразу...
Бескровные губы Канболета вяло шевелились, Нальжан наклонилась по-
ниже.
— Ты зачем... плачешь?
— Нет, нет, я не плачу, я уже не плачу, — она торопливо вытерла слезы. —
Ты узнаешь меня? Узнаешь?
Нальжан показалось, что в тусклых, глубоко ввалившихся глазах Канболе-
та, смотревших на нее с беззащитной детской доверчивостью, вдруг вспыхнул и
тут же, через мгновение, погас теплый отсвет улыбки. Затем Канболет сказал от-
четливо и спокойно: «Посплю немного», — и закрыл глаза.
* * *
Нальжан оказалась умелой исцелительницей. Никто другой не смог бы вы-
тащить Канболета из тех самых уже готовых было захлопнуться ворот, за которы-
ми — таинственный мрак неизвестности. Есть ли там друз ой мир? Говорят, есть.
Но ведь это говорят живые люди, те, кому еще только предстоит пройти «врата
смерти». А вот обратно — из ворот — еще никто не выходил.
Она сама извлекла из груди Канболета глубоко вонзившуюся стрелу, сама
промывала рану отварами целебных трав, смазывала грудь барсучьим жиром.
Всякие травы — и только что сорванные, и высушенные, и истолченные в поро-
шок — доставляла Нальжан легкая на ногу и бойкая на язык старушка по имени
Хадыжа (это ей, как мы помним, отдал свою охотничью добычу Кубати).
Несколько дней Канболет был в беспамятстве; Нальжан просиживала у его
постели дни и ночи напролет. Сана помогала ей чем могла. И неизвестно, как они
перенесли бы гибель брата и отца — особенно в первые дни, — если бы их не по-
глотили заботы о тяжелораненом.
Жили они теперь в одном из крестьянских домов, и эта простая семья и, ко-
нечно, соседские семьи только и старались угодить своим нечаянным гостям.
Весть о том, что емузовский побратим очнулся, быстро облетела маленькое селе-
ние, и во двор повалил народ. Старики чинно рассаживались на скамьях под наве-
сом, те, что помоложе, собирались небольшими группками у плетня. Нашлось
много желающих попасть и в комнату, где лежал Тузаров, но сестра Емуза, обы-
чаю вопреки, никого туда не пускала. «Дайте ему поспать, а потом ощутить при-
лив силы». С нею не спорили. Сестра покойного Емуза внушала мужчинам этого
хабля большое уважение. А ей, молодой женщине, чутье подсказывало, что лиш-
ний шум, присутствие лишних людей, а уж тем более «развлекающие» песни и
танцы у ложа раненого могут сильно ему повредить. Откуда в ней появилась такая
уверенность, Нальжан не знала. Ведь в те времена считалось, что если целыми
днями и ночами «веселить» раненого, не давать ему спать — значит, способство-
вать его скорому выздоровлению.
И все-таки однажды во дворе зазвучала мелодия шичапшины — скрипки.
Вслед за ней жалобно запищала бжами — легкая тростниковая дудочка. На ней
вообще-то было принято играть лишь во время поисков тела утопленника, но не-
редко допускалось и обычное, неритуальное применение нехитрого инструмента.
В такт зазвучавшей мелодии послышался дробный перестук пхацича — трещотки,
сделанной из сложенных стопочкой и скрепленных с одного края дощечек.
Поначалу игрались веселые танцы, но вскоре веселье пошло на убыль. Вид-
но, вспоминали мужчины недавнее кровопролитие, вспоминали, что еще не высо-
хла земля на могиле Емуза. И тогда один из пожилых крестьян начал вполголоса
старинный героический орэд, как бы отдавая дань мужеству погибшего. Песню
подхватывали поочередно то один, то другой, а все остальные подтягивали не-
громкими голосами мелодию припева.
Потом крестьянам стало совсем грустно и тогда они затянули печальную
песнь о злобном и коварном князе и отважном тлхукотле:
Страшный набег учинил
Карашай, Тотлостанова лютый сын.
Мягко и сладко он жил,
В шелках щеголял гордого князя сын.
Красным ружьем потрясал —
Насечка блестит золотая.
Метко он цель поражал —
Мушка ружья золотая.
А кто без огня
И без ружья бился?
Кто вперед гнал коня
И саблей одной бился?
Кто был в бурке худой
И совсем без кольчуги,
В папахе простой.
И один губанеч* без кольчуги?
Кто ладони имел,
Как пороха мерки, большие?
Кто имел кулаки,