Мама ходила по дому потерянная. Она пила вино из пузатого стеклянного бокала, курила в беседке у пруда, со мной почти не разговаривала. Отец же наоборот пытался поговорить, требуя от меня некой внутренней силы, понимания, что я не такая как все, и обязана соответствовать. Я его почти не слушала, я все это знала, а вот понимал ли папа, что нужно мне? Он никогда не спрашивал. Считал – все у меня итак есть. Большой дом, игрушки, красивая одежда, еда, и главное – здоровье.
- Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? – спросил перед сном, не ожидая ответа, а я не выдержала.
- Нет, папа, - немного заикаясь, решилась высказаться. Он замер, удивленный. – Я хочу быть обычной девочкой, чтобы у меня были друзья. Игры, чтобы дети не боялись меня, не…
- Что-о?! – отпрял, закачался, а потом и вовсе расхохотался. – Спи, дурочка, - и вышел, погасив свет.
На утро отец меня куда-то потащил. Мы ехали в машине в город, и я ненасытно всматривалась в людей, в дома. Вот женщина спешит куда-то, смешно семеня ногами, вот мальчик уронил мячик и бежит за ним, а его опережает большая лохматая рыжая собака. Шум, гам, светофоры. Жизнь, настоящая, а не искусственная, как у меня. Браслет на руке мигал блеклым зеленым светом и на дисплее дергались цифры: пульс, шагомер, давление.
Мы остановились у огромного серого здания. Больница – прочитала я слово из длинного названия на фасаде. Усатый доктор встретил нас на пороге и повел за собой.
- Вы смелый человек, - неприятным-заискивающим голосом сказал он отцу, тот лишь повел плечом. – Так уверены, что она…кхм, Ева не заразится?
Отец молчал, грозно глядя перед собой. Перед коридором за стеклянной дверью папа меня оставил, врач взял за руку и повел за собой. Он завел меня в палату, где на широких кроватях лежали дети, их бледные лица прятались в одеялах, руки елозили по поверхности цветастых пододеяльников. Доктор слегка подтолкнул меня в спину, чтобы я вошла к ним, к этим детям. Я обернулась, глядя на него, что он от меня хочет? Но усатый дядька сложил руки на груди и ласково за мной наблюдал. Я стояла посреди палаты, запах лекарств и стерильности бил в нос легким покалыванием. Дети вынырнули и усмехались.
- Я ее знаю, она бессмертная, - пискляво прошептал мальчик с короткой стрижкой и родинкой на щеке.
- Так не бывает, дурак! – ушастый в бежевой пижаме криво засмеялся и закашлялся. Испугавшись, прикрыл ладошкой рот.
- Кашляй на здоровье, - тихо пропел доктор. Мальчишка засмеялся и открыл рот. Но кашель пропал.
- Могу плюнуть, - мальчик с родинкой оказался самым смелым. Я смотрела на него и на врача, который что-то обдумывал. Он выглянул в коридор, убедился, что никого нет и кивнул.
- Давайте, иначе толку от эксперимента.
И все они, четыре мальчишки выскочили из своих одеял, стали кашлять и плеваться в мою сторону. Я прижимала Страшидлу к груди, опасаясь, что капли слюны попадут на нее и она заразиться. Я стала засовывать ее под майку, дабы защитить.
- Что она делает? – крикнул ушастый. Он громкой хрипло смеялся, осмелился стать на пол и двинулся ко мне. Но врач рукой его остановил. Я попятилась назад.
- Думаю, хватит, этот вирус опасен даже на расстоянии трех метров, а тут, не заразиться может только тот, у кого есть иммунитет, что маловероятно.
Он взял меня за плечи и вытолкнул из палаты. Мы пошли обратно, и усатый доктор продолжал говорить вслух.
- Для науки, это все бесспорно важно, но какой человек такое сделает со своим ребенком? Уму не постижимо… - я гладила Страшидлу по голове, успокаивая: «мы же с тобой другие, помнишь? Не заболеем, не волнуйся».
В машине отец посадил меня на переднее сидение.
- Ну что? Убедилась, какая она обычная жизнь? – я молчала. Что я знала об этом?
- Эти дети все до одного умрут, вирус пожирает их изнутри, а лекарства продлевают агонию, - я хотела просить, что такое «агония», но не решилась. – Ты же уникальная настолько, что ни одно из существующих в мире заболеваний тебе не подвластно. И это и есть будущее. Ты мала еще, чтобы понимать, как ценна человеческая жизнь. Как это страшно хоронить близкого человека.
Папа уверенно вел автомобиль в потоке, смотрел вперед и продолжал объяснять мне ценность моего существования.
- У меня была сестра. Разница между нами всего один год. Милка, любимая сестренка, - я уставилась на его профиль, папа улыбался, впервые за столько лет, я увидела в его лице тепло и нежность. – Как мы с ней играли! По деревьям лазали, шалаши строили, она была такая, ух! А потом, когда ей исполнилось 11 лет, она заболела. Лейкемия. И спустя год умерла. Милка умерла…
Нежность спала, словно штора, обнажив горечь. Даже Страшидла зашевелилась у меня на груди удивленная такой переменой.