-- Ну, конечно! Я же говорю, что виноват!..
И он снова поцеловал ей обе руки...
Поздоровавшись со всеми, он обернулся к ней с той же спокойной, сдержанной улыбкой:
-- Мне нужно сказать вам пару слов...
Валентина Павловна торжествующе засмеялась, -- и по этому ее смеху всем стало понятно, что барон вызывает ее в другую комнату, чтобы поцеловать ее без свидетелей и заключить мир. Это подтверждал и сам барон -- своим виновато-покорным видом, склонив в ожидании голову...
-- Ну, что ж, пойдемте! -- сказала она, кокетливо, шаловливо грозя ему пальцем...
Она сделала полуоборот, чтобы пойти к двери, приглашая его лукаво играющим взглядом следовать за ней, -- и тут вдруг увидела, что у барона лицо снова стало такое же строгое, холодное, с каким он появился в дверях. Она мгновенно побледнела, сжалась и даже задержалась на минуту, точно колеблясь -- идти или остаться. Но не идти уже было нельзя; она прошла по комнате, как подстреленная птица -- сразу утратив всю легкость и изящество своей походки, как-то неуклюже вихляя боками и подбирая спину, словно ожидая сзади удара. Барон шел спокойно, мерно, как может идти только сама судьба, для которой все уже взвешено и решено.
Когда они скрылись за дверью -- в Лелиной комнате снова повисла прежняя, тяжелая тишина. Ни от кого не скрылось последнее выражение лица барона и страх Валентины Павловны. Леля тихонько хрустнула пальцами. Трузин мрачно наливал себе ликер и пил одну рюмку за другой, точно боялся, что скоро придется отсюда уйти и ликер останется недопитым. Боба, встревоженный, вскочил с места, прошел до середины комнаты и остановился, растерянно глядя на всех...
Из третьей комнаты долетал гул негромкого разговора; несколько раз он обрывался и с минуту ничего не было слышно, потом опять возобновлялся, не повышаясь, давая впечатление совершенно мирной беседы. Вдруг раздался негромкий, короткий вскрик и за ним -- три отрывистых удара, похожих на звуки пощечин. Леля и Трузин переглянулись вопросительно-испуганно; Боба инстинктивно закрыл себе уши.
-- Он ее бьет! -- в ужасе прошептала Леля.
В лице Бобы вдруг появилось несвойственное ему выражение возмущения. Он весь дрожал.
-- Я не могу допустить, чтобы в моем присутствии били женщину!.. -- сказал он, чуть не плача, срывающимся от волнения голосом.
-- Ни с места! -- шепотом прикрикнул на него Трузин! -- Не мешайтесь не в свое дело!..
-- Да как? Почему?.. -- возмущался Боба, весь красный, потрясая кулаками: -- Это же не-не-невозможно!..
-- Во-первых, -- спокойно сказал Трузин: -- это происходит не в вашем присутствии, а во-вторых -- еще неизвестно, бьют ли -- и кто кого...
Боба снова закрыл уши руками, -- но это было уже не нужно, потому что ничего больше не было слышно: не доносился и гул разговора. Вся квартира точно до потолков наполнилась водой и глухо, густо молчала...
В коридоре послышались тяжелые, мерные шаги барона. Он вошел с Жоржиком на руках; мальчик был в одной рубашонке, с голыми до колен худенькими ножками. Лицо у барона было спокойное, немного бледное; он сказал, обращаясь к Леле, с кривой усмешкой:
-- Возьмите Жоржа. Я Вальку убил...
Леля удивленно подняла брови, не поняв сразу, что он сказал. Боба раскрыл рот, не зная, всерьез принять его слова или в шутку. Трузин добродушно сказал:
-- Ну, полно, барон...
Барон молча пожал плечами...
Он посадил Жоржика на диван, сел и сам, вынул из бокового кармана смокинга серебряный портсигар и закурил папиросу. Он был совершенно спокоен...
У Жоржика же лицо было белое, как бумага; он смотрел на отца широко раскрытыми, недоумевающими глазами, и все его маленькое, тщедушное тельце дрожало, как в лихорадочном ознобе...
Трузин, все еще не веря и смеясь, вышел из комнаты; пройдя длинный коридор до конца, он осторожно заглянул в последнюю дверь. Там никого не было, стояла странная, жуткая тишина. Он вошел.
Первое, что ему бросилось в глаза это -- кровь на белой шелковой блузке на груди молодой женщины -- два больших, влажных, красных пятна, одно -- от ключицы до подмышки, другое -- на левой груди. Убитая сидела, свесив ноги наружу, в шкафу, остававшемся раскрытым еще, вероятно, с утра, когда она примеряла платья; одной рукой она держалась за дверцу, как будто пыталась и не успела закрыться ею от убийцы. Нетрудно было представить, как она, увидев в руке барона оружие, заметалась в ужасе по комнате, ища куда бы спрятаться, и, обезумев от страха, бросилась к шкафу, где ее и настигли револьверные пули. Но ее лицо, склоненное к плечу, как и за десять минут до этого, когда она кокетливо грозила барону пальцем, было спокойно и прекрасно; только в странно изогнувшихся губах чувствовалась последняя, застывшая на них, тяжкая скорбь смерти...