- Кузнечика? – это было сказано с особой интонацией.
- Да, их там было много. И пауки, и еще кто-то. – Потом девчонка заметно побледнела. – Мне кажется, что это был ад. Если он и существует, то точно так и должен выглядеть. Сплошная безнадега.
Парень даже слегка улыбнулся.
- Тогда это и был ад, – его голос зазвучал куда более внушительней, даже просматривалась едва уловимая нотка смеха. – Вся правда зависит от того, во что ты веришь. Или не веришь.
- О чем это ты? – ее глаза слегка расширились, но не потеряли мутного взгляда. – Ты имеешь в виду тот бред, что все самоубийцы попадают в ад? Так я в это не верю.
- Нет, не об этом, – все также спокойно оправдался он. – Я думаю, что ты внутри сама себя мучаешь, и это только твой ад, и ничей другой.
Настя крайне глубоко задумалась над этими словами, но ответить так и не решилась. Вместо этого, она просто решила продолжить.
- Может, этот сон что-то значит?
- Конечно. Ты давала ей какие-то обещания? Не при жизни, а уже после смерти?
Девушка побледнела и неразборчиво пробормотала, опустив голову.
- Давала…, я обещала узнать причину…, и наказать виновных.
- Это серьезное обещание, – парень выпрямился. – И ты этого действительно хочешь? Правда дорогого стоит.
Теперь ей стало страшно. Ведь, все его вопросы были направлены в самые глубины Настиных переживаний, и почти всегда так далеко, что, даже сама Настя, не решалась туда заглядывать.
- Конечно. Я должна, – вполголоса произнесла та, чувствуя себя, как на исповеди.
- Должна? – с нескрываемым интересом, переспросил Валентин. – Но зачем?
- А вот на этот вопрос, я не отвечу, он слишком личный. Да, и я, все равно в тупике, даже не знаю с чего начать.
Дальше они говорили о таких странных вещах как мистика, сновидения, знаки – что, при других обстоятельствах, Настя бы только рассмеялась и ушла. Но не сейчас. Сейчас ее волновало буквально все, и пускай оно звучало и по-детски, и даже как шутка. Тем более Валентин, с таким же азартом поддерживает разговор и ничуть не насмехается. Но едва речь заходила о его знакомстве с покойной, как он сразу переводил разговор на Настю.
- Я столько раз перерывала все ее вещи. Да я даже о тайнике подумала, – продолжала девушка свои попытки принести смысл туда, где его нет.
- А Оля, в твоем сне, говорила что-то о тебе?
- Да, – обеспокоенно ответила Настя, даже подсев поближе. – Когда она извинялась, ну тогда, то сказала странные слова. Я в тебя верю, ты сможешь, или даже точнее выдержишь. В общем, как-то так. Я была в таком шоке, что если честно, уже начинаю путать, где был сон, а где - я уже додумала после. Но, мне кажется, что это я сама себя так предостерегаю. Возможно, я наткнулась на что-то стоящее, но не обратила внимание.
- Возможно. А что в ее вещах показалось тебе самым странным?
- Так в принципе ничего. Вот только старая библия и рисунки.
- Рисунки?
- Да, – они посмотрели друг на друга. – Я не помню чтоб Оля в последнее время, рисовала. Нет, она хорошо рисует и много, но последние месяцы ей было явно не до того. Она-то и на человека уже была мало похожа, не то, чтобы рисовать как раньше. А рисунки сто процентов свежие.
- А почему она так любила рисование?
- Наш папа был художник, и Оля хотела стать художником. Как он. Но, когда родители погибли, представление Оли об искусстве очень изменилось, а потом еще больше. Но ты-то должен это знать.
- Настя, я ее не знал долго, и не могу сравнить: какой она была, и в какую превратилась. Единственно, что могу тебе сказать точно, она была очень целенаправленной. И вижу, у вас это семейное. А о том, что она вообще рисовала, то я слышу впервые, – затем Валентин слегка призадумался, и как бы, ни отрываясь от раздумий, спросил. – И что же на этих рисунках?
- Ты думаешь, это имеет отношение к самоубийству?
- Без сомнений.
Для начала, Настя вспомнила, как она нашла их. Как те лежали в какой-то старой, еще советской папке, в виде больших альбомных листов. Тоже старых, пожелтевших. Но сами рисунки на них были явно свежими. О чем говорили, как и следы от ластика, убравшие желтизну, так и незнакомая манера рисования, ранее не присущая Ольге. Нарисованы же они были обычными карандашами, правда, скорее всего, разными по твердости. Где мягче, где ярче, где уже, где жирнее. Но самое главное, что вся изображенная на них кровь, дополнялась красной пастелью, и это был единственный цвет на черно-белых тонах. А было этих рисунков десять, и изображения на них были более чем пугающими. Как будто иллюстрации к какому-то адскому журналу, или застывшие образы воспаленной фантазии. Лежали они аккуратно сложенные, даже казалось в каком-то своем порядке, но при этом небрежно заброшены в угол ящика письменного стола, засыпанные всякой макулатурой. Да еще и в этой страшной, старой папке.