Вторая перебила левое ребро, пронзила сердце и застряла — не хватило убойной силы — в позвоночнике потерпевшего, так сказать.
Это из судебно-медицинского заключения о причинах смерти. Куда больше говорила информация о множественных следах жестоких пыток, которым подвергали беднягу.
Характерные следы раскаленного утюга на груди и брюшине, синяки от ушибов практически по всему телу, опаленные волосы на лобке и вздувшиеся чудовищные волдыри на пенисе и яичках — наверняка их жгли паяльной лампой.
Химики-аналитики нашли в крови жертвы огромное количество наркотических средств, и сведения об этом вкупе со следами уколов на обеих руках позволяли предположить, что неизвестный из тигриной клетки подвергался психотропному воздействию, имевшему целью сломить его психику и заставить говорить.
Некоторое время убитый считался неизвестным, и милиция собиралась уже обратиться к общественности через московский канал ТВ, но поздним часом в дежурной части сто первого отделения милиции раздался звонок.
— Ментовка? — спросил невнятный и гнусоватый мужской голос — дабы слышали его таким необходимо зажать двумя пальцами нос. — Слышь, начальник… У меня есть, что сказать тебе про того хмыря…
— Какого еще хмыря? — сурово спросил дежурный: голос звонившего ему активно не нравился.
— Который у тигра в клетке… Желаете иметь на него опознанку? Пиши, гражданин начальник… Вовиком его зовут, а кликуха — Полковник. Остальное ваше ментовское дело. Разбирайтесь сами… Козлы!
Вовик, он же Полковник, он же Владимир Иванович Павлодарский, он же Антон Федорович Литин, он же Мелентий Иринархович Федотов — звали крутого лидера Ваковской преступной группировки, наводившей шорох на Подмосковье и примыкавшие к нему районы первопрестольной.
…Труп в клетке с уссурийским тигром оказался именно тем роковым обстоятельством, которое взорвало хрупкое равновесие, сложившееся в российском обществе.
От изуродованного жестокими пытками бандита Вовика, ухитрившегося ни разу не столкнуться по-серьезному с законом — Вовик был из новой волны, дитя Смутного Времени, когда многое дозволялось, от обожженного паяльной лампой тела потянулась такая цепочка, что те, кого это так или иначе касалось, попытались похоронить эту историю, спрятать концы в воду.
Только огласка уже состоялась.
Не разобравшись, кто и что за этим курьезным трупом в зоопарке стоит, желто-голубая пресса, попцовское и брагинское радио и телевидение на все лады обсасывали жуткую сенсацию, а когда им недвусмысленно велели заткнуться, было уже поздно: за бедолагу Вовика взялись оппозиционные средства массовой информации.
Их было немного, но средства эти были — «Советская Россия», «День», «Правда», «Юридическая газета» славного Олега Финько, «Русский собор», «Литературная Россия», «Молния», «Борьба», «Русский пульс» и питерская «Народная правда».
У ряда этих газет были собственные службы безопасности и разведки, добывающие необходимую информацию.
И довольно скоро стало известно, что несчастный Вовик попал под жернова случайно, хотя преступный бизнес, которым занимался баковский предводитель перестроечных бандитов, сыграл роковую роль.
Вовик с парнями наехал на скромную торговую точку в городе Одинцово, слупил с хозяина «комка» монету и в тот же день был круто взят профессионалами неизвестной конторы, в почерке которой милиция не просматривалась, это точно…
Каким-то образом стало известно, что Вовик сунулся в запретное место, задел, сам о том не ведая, некие серьезные интересы, далеко выходящие за пределы торговли импортным товаром и лежалым маргарином с кофе, срок хранения которых давным-давно истек по заграничным нормам.
«Комок», кстати, на который наехал Вовик, немедленно закрылся, а хозяин исчез в неизвестном направлении, хотя некая личная его записка, будто он отправился в Турцию за грузом гнилых кожаных курток, фигурировала в ставшем уже многотомным деле об изувеченном трупе в тигриной клетке.
«Казарменный коммунизм» Нечаева и грубый коммунизм Иосифа Сталина.
Эту фразу я записал в роман случайно, когда рано утром 23 августа 1993 года пытался развить и продолжить историю рокового Вовика.
Утро было тихим и солнечным. Сестра Людмила и зять Кустов, с которым я крепко вчера поспорил на политические темы, еще спали. Дрыхли и приехавшие вчера Миша, мой племяш, с женою Людмилой и сыном Антоном. Только я уже бодрствовал, пытался резко продвинуться с романом, но дело шло туго, лихости не возникало, я тихо злился, выходил в сад, любовался поднимающимся солнцем, возвращался в кухню и читал книгу о декабристе Якушкине, заглядывал в «Таис Афинскую» Ивана Ефремова, но понимая, что я писатель, а не читатель, снова припадал к бумаге и двигал-двигал злосчастную главу, а глава брыкалась, норовила сбросить меня из сюжетного седла, только упрямства мне занимать не приходится, хотя я понимал, что не пишется и по причине цыганского табора, который возник от сосредоточения в одной по сути комнате пятерых взрослых и пацана, к которому особой симпатии я не испытывал, увы…