«А как же иначе? — с усиливающейся тревогой подумал Одинокий Моряк. — Действует ли сейчас сей этический принцип? Ведь сначала я придумываю, а затем события происходят… Но счастливых концов все меньше, по сути дела они вообще перестали присутствовать в нашей безумной жизни…
Но всё происходит так, как я сочиняю! Может быть, начать придумывать по-иному? Мол, общий порядок, единение добрых сил, победа национальной идеи, возрождение России, а умиленные всеобщим миром Хасбулатов и Шумейко, Руцкой и Глеб Якунин плачут светлыми слезами радости на плечах друг у друга… Но так у меня не получится, черт возьми! Рука моя выводит вовсе иные сюжеты… И некая сила превращает писательские байки в реально свершающиеся кровавые эпизоды!»
И тут меня будто по голове пыльным мешком ударили, образно выражаясь… А как ежели не с ведома Зодчих Мира, предоставивших мне цензурный imprematur, пишу я провидческий роман? Что, если рукой моею водят Конструкторы Зла, умеющие, мне думается, с таким же успехом, как и боги добра, материализовать писательские идеи… Не могло ли случиться так, что я давно превратился в ломехузу и выполняю недобрую волю тех, кто заменил у меня сознание, превратил в орудие распада, средство грядущего разрушения и катастрофы?
Станислава Гагарина бросило в жар от вполне очевидной возможности, он в отчаянии заметался по комнате, выскочил на крыльцо, по тропинке сбежал вниз, к колодцу, постоял там, охлаждаясь под противно моросящим дождем, затем медленно пошел к дому, в котором невключенный в сеть телевизор передавал репортажи о всероссийском несчастье.
Старый писатель давно не держал в руках охотничьего ружья.
Мастер исключал для себя убийство живого и лет десять еще назад, до проклятой и ненавидимой им перестройки, спрятал лихой пятизарядный карабин с нарезным стволом в чулан, куда складывал рукописи и архивные материалы.
Карабин подарил ему первый секретарь Вологодского обкома партии, подарил в тот день, когда писателя ввиду больших его заслуг перед земляками — он прославил родную деревню на весь Великий Союз — избрали членом областного комитета КПСС.
После конференции они в узком кругу отправились охотиться на косулю, по известным правилам, с лицензией на убийство. Эту сцену признанный «деревенщик» собирался освоить в новом романе, задуманным им из партийной жизни.
Охота была удачной. Сочинитель снял косулю за двести метров. Пуля угодила в сердце, и когда на лесном кордоне егери разделывали бедолагу, мужики цокали языком и восхищенно говорили именитому земляку: «Королевский выстрел!»
Но старый писатель — хотя какой он к ляху был тогда старый, едва за пятьдесят перевалило! — лишь слабо улыбался и казался удрученным. Его и шумное застолье в окружении первых лиц области, и искренние их поздравления и вкусное — язык проглотишь! — жаркое из нежного мяса косули не расшевелили. Он помнил ее глаза, как укоризненно смотрела мёртвая косуля на удалого стрелка, когда возвращались компанией в уютном домике на полозьях, прицепленном к трактору-вездеходу.
Тогда и дал себе крепкий зарок не стрелять больше дичину, не губить живую душу — летает ли эта душа, бродит ли по лесу, шумно ломая валежник, скачет ли сторожко по осеннему жнивью.
Карабин, предварительно смазав щедрее — он любил в деле порядок — спрятал в чулан, потом и забыл о нем. Ходил на рыбалку, как бы допуская, в языческом отношении к природе, что душа у хладнокровных рыб отсутствует вовсе.
Так бы и пролежал карабин в укромном местечке, а затем достался бы племяшам, а может быть, и оказался в мемориальном музее писателя, вологжане уж точно бы земляку его соорудили, только наступили после явления народу Меченого Антихриста и вовсе для России черные времена.
Народный избранник в Великом Союзе, он отошел после беловежской измены от политических дел, пытался написать новый роман. Только роман не пошел. Выгорела душа старого писателя, не могла родить она свежее слово, а затертыми, слепыми словами сочинитель не пользовался никогда, да и не сумел бы написать проходную вещь, потому как был художником милостью Божьей.
Мастер перестал ездить в Москву, по доносящимся слухам зная о рыночном бардаке и беспределе, который воцарился в Союзе писателей и Литературном фонде, не писал статей против тех, кого первым в России окрестил ломехузами, вёл затворнический образ жизни, да, впрочем, интервьюеры и не ломились к нему толпами, как прежде. По привычке читал газеты, не продавшиеся Мамоне и не предавшиеся люциферовым соблазнам, хотя в Вологду они приходили с большим опозданием, а после скандального съезда, отстранившего его от власти предводителя ВОРа — временного оккупационного режима, и вслед за отделением Вологодской республики от московского центра, столичные газеты напрочь исчезли из его жизни.