— Вот и хорошо, — характерно закашлялся-засмеялся товарищ Сталин. — Стало быть, отключаюсь.
— Останови, парень, — попросил я тракториста и незаметно сунул ему в карман ватника тысячную купюру.
На повороте я увидел знакомую фигуру в камуфлированной, такой привычной теперь в русском пейзаже одежде.
«Беларусь» замерла на обочине.
Я выскочил из кабины трактора, трактор покатил дальше, а Станислав Гагарин стоял подле дороги и молча смотрел, как направляется к нему невесть как оказавшийся на Тамбовщине его знакомец по Таджикистану и собственному роману «Память крови», старший лейтенант Батуев, он же великий завоеватель Бату-хан.
— Одно неверно переведенное слово, — со вздохом произнес Адольф Гитлер, — и реки безвинно пролитой крови…
— Невежество, оплошность, нетвердое знание языка или прямой умысел? — спросил я.
— С этим необходимо тщательно разобраться, — проворчал фюрер. — Не исключено и участие в провокации ломехузов. А подтасовка, лингвистическая подмена совершена до пошлости примитивно.
— Интересное дело, — пробормотал я, в который раз испытав острое сожаление от того, что недостаточно хорошо знаю немецкий язык.
Вообще-то я человек без комплексов, но порой становится не по себе, когда вспоминаешь о том, что кроме английского хорошо бы владеть в совершенстве немецким и французским, да и по-испански бы трёкать свободнее того уровня, которого я достиг, общаясь с аборигенами на Кубе и в Южной Америке.
И вот еще нотную грамоту не знаю… А так бы хотелось записывать новую музыку, которая нередко возникает в сознании. Но чему не научился во время óно… Жалеть об этом по большому счету не имеет смысла.
— Ошибок в русском переводе «Коммунистического Манифеста» Маркса и Энгельса хоть отбавляй, их попросту не счесть, — сказал Гитлер, и я внутренне усмехнулся: не смотрелся фюрер в роли преподавателя научного коммунизма.
Вот Геннадий Эдуардович Бурбулис, с которым мой сын Анатолий сотрудничал в «Свободной трибуне», придуманной свердловским горкомом партии, тот смотрится: вылитый преподаватель истмата и диамата. А Адольфу Алоисовичу роль сия как-то не подходила… Впрочем, возможно здесь имеет место быть чисто гагаринская вкусовщина, не больше.
— В отдельных местах перевод грубо искажает смысл подлинника… Вы читали «Коммунистический Манифест»?
— Спрашиваете!
— Тогда вы должны помнить, что русский текст пестрит словами уничтожить или уничтожение… На самом деле слова этого в немецком оригинале вообще нет.
— Как так?! — вскричал Станислав Гагарин. — Но куда же смотрел этот Бакунин, один из русских гегельянцев, который между прочим, впервые и перевел «Манифест» в 1869 году в Женеве? Он что, немецкого языка не знал?
— Дело в позиции Бакунина, одного из русских бесов, если позволено мне будет воспользоваться метафорическим термином Достоевского, — сказал Гитлер, а я вспомнил стилистическую образность и метафоричность его книги «Майи Кампф». — Как основатель анархизма, Бакунин поставил во главу собственной деятельности идею, как он сам выразился, чистого разрушения. Под эту идею и подгонял текст «Манифеста», под собственное убеждение в том, что «разбойник в России настоящий и единственный революционер».
— Чего-чего, а разбойников у нас и сейчас хватает, — вздохнул я. — Только в руках у них не ножи и кистени, а фальшивые банковские авизо. Так что с переводом, Адольф Алоисович?
— Авторы «Манифеста» часто употребляют глагол abshaffen и существительное abshaffung, — проговорил фюрер. — В моем родном языке существует ряд значений этого слова: упразднение, ликвидация, выведение из употребления, отмена. Но слова vernichtung, которое буквально переводится как «превращение в ничто», а это и есть аналог русского понятия «уничтожение», в тексте «Манифеста» попросту нет!
— Как же так? — растерянно проговорил я. — Ведь столько людей и материальных ценностей уничтожено в революциях именно потому, что Маркс и Энгельс якобы призывали уничтожить частную собственность и другие приметы буржуазного государства… Ведь слово уничтожить стало альфой и омегой любого революционного переустройства!
Передо мной, повергнутым в шоковое состояние, пронеслись чередой картины злодейского революционного быта, события и эпизоды прямо вытекавшие из термина, которого, оказывается и не было в программном документе классиков марксизма.