Во мне тоже начинают подниматься разные мысли и чувства.
Низкие, мелкотравчатые размолвки с собратьями по перу. Ползучие, вьющиеся желания компромиссов и спокойствия на службе. Колючие, острые — ранить своих противников. Бронированные — зарядиться молчанием и неуязвимостью, дождаться, как столетник, заветного часа и раскрыться, к удивлению всех, своим единственным на всю жизнь цветком.
Я в себе ношу непроходимые, темные джунгли. Я их ношу повсюду, как улитка свой домик.
А еще у меня есть неизвестная мне самой обратная сторона, как обратная сторона Луны. Вечно в тени, недоступная ощущениям, она тем не менее иногда дает себя знать. И если я неожиданно решаюсь на отчаянный поступок, равноценный прыжку через пропасть, то этот импульс, этот порыв пришел оттуда, с неведомой мне таинственной стороны меня.
Прошлые поступки перебираю, как четки. Сколько улыбок, от которых хочется плакать, сколько слез, над которыми сегодня смеюсь. Склеиваю самое себя, как разбитую куклу. Но осколки почему-то не подходят один к другому. Лицо склеивается сдвинутым вкось. Плохо составленные куски болят и будут болеть. Но нет времени, чтобы собрать и составить их точнее. Надо идти дальше, вперед. Прячу свое лицо, как разбитое окно, загораживаемое фанерой.
Чтобы искать направление во внешнем мире, нужно оглядываться в самой себе.
Девочка спит, вполне доверившись мне. Но она проснется и спросит: «А кто я такая, откуда пришла, через что прошла, какие воспоминания ношу в себе, заслуживаю ли я ее привязанности?»
Не спрашивай. Все началось в то мгновение, когда твоя ручка оказалась в моей. Я стала сильной от твоей беззащитности и слабости. Надо было отстранить все свое, чтобы дать место тебе. Для тебя начинаю искать самое себя, все хорошее, лучшее, заглушенное чертополохом, затоптанное и засохшее.
Хочу быть доброй — самое трудное на этом свете.
Старый вьетнамский бонза мне сказал: «Чтобы быть совсем хорошим, нам недостает крупицы плохого».
Меняю понятие о добре и зле, как ребенок меняет молочные зубы. Это больно. Всю жизнь страдаю от боли роста.
Когда я за ручку с Ха выхожу на улицу, кумушки начинают растроганно судачить:
— Взяла, хочет сделать из нее человека…
«Это она меня делает человеком, — отвечаю им про себя. — Это она ведет меня за руку к настоящей дороге, а не я ее».
В поисках правильного пути иногда приходится плутать.
Попадаю на глухую тропинку. Она приводит к буддийской пагоде, наполненной рыхлой тенью. Восковое лицо деревянного Будды светится в полутьме, как полная луна. Тишина. Древность. Покой.
От темной стены отделяется более плотная тень. Бонза. Ходячие мощи. Он вышел из какого-то другого измерения. По-моему, он одновременно сейчас и здесь со мной, и тысячу лет назад. Жду его слова, но он молчит. Голова обрита. Босые ноги похожи на узловатые корни. Ни голоса, ни пола, ни цвета.
— Пришла спросить совета.
Голос мой, как похлопыванье непритворенной двери.
Голая голова немо качается, как колокол без языка.
— Что мне делать, чтобы обрести душевный покой? Все что-то меня мучает изнутри…
Такое чувство, что бонза еще до перевода, даже еще и не услышав меня, понимает вопрос. Может быть, весь мой растерянный вид излучает его.
Беззубый рот открывается в горькой улыбке. Улыбка-плач. Наверно, бонза хочет сказать, что никто за меня этого вопроса не решит. Надо дойти самой.
Но я настаиваю на готовом ответе. Тогда бонза скрипит, словно камень трется о камень:
— Думай о других, а не о себе.
А! Это я слышала миллион раз, слышала, кажется, еще до того, как родилась.
Бонза объясняет мне, как ребенку:
— Когда будешь думать о других, даже о самых их больших мучениях, это будет тебя успокаивать. Когда будешь думать о себе, даже о самых больших своих радостях, это будет причинять тебе беспокойство.
Эта идея затрагивает меня. Она пронизала горечью личного опыта. Полный самоотказ. Все равно, что самого тебя нет. Каким, наверно, свободным должен чувствовать себя человек.
Но за такое состояние я не заплатила еще всей своей жизнью. Оно не мое. Выхожу из храма, сбрасывая с себя его тень, — доходить своей головой до истины, которую открывали до меня миллионы раз.
Свою путеводную звезду выводи на небо сама.
Взрыв смеха заставил вздрогнуть. Мои спутники по очереди рассказывают смешные истории шоферу, чтобы тот не заснул. Воспоминания из времен борьбы с французами. «Джип» сотрясается от смеха, а не от разбитой дороги. Лишь я трясусь без улыбки: из-за незнания языка меня здесь нет. Сколько бы мне здесь ни пробыть, все равно я не пересекла вьетнамской границы. Пробуют включить меня в свой круг. Пересказывают. Но смех непереводим. В рассказанной истории ничего смешного. А если увидишь лица, осунувшиеся от бессонницы, услышишь усталые голоса, поймешь попытку вернуть себе бодрость, высасывая смешное из горькой памяти, станет и вовсе грустно.