— Куда едем, скажи?
Мать энергичнее нажимает на педали. Тропинка и ночной мрак — одно. Девочка вслушивается в шелестение велосипедных спиц, во всплеск ветра в широких банановых листьях, в бормотанье реки, в учащенное биение материнского сердца. Вещие, тревожные шумы. Гадает, далеко ли ее везут.
— Куда едем, мама-а-а?
Мать отвечает учащающимся сердцебиением.
Вдруг гул самолета прерывает течение ночи. Велосипеды брошены в пыль. Женщина схватывает девочку и бежит к глубокой норе. Она узка и для одного человека, но для матери с ребенком это как раз. Мать затаскивает ребенка в нору, а сама ложится сверху. Взрывы гремят над материнским сердцебиением. Неизвестно, что громче.
Девочка долго (шрамиком до конца жизни) будет носить метку от этой ночи на ссаженном локте. С грустью будет смотреть, как метка бледнеет, словно дорогой браслет, оставшийся на память от матери.
Ха поет и танцует, изумляя гостей. Голосок ее как колокольчик, кисти ее рук волнуются с гибкостью тростника под утренним ветерком. Извивы песни переплетаются с извивами рук и воспроизводят неуловимый рисунок древневосточной ритмики.
— Будет певицей! Станет балериной! — пророчествуют тети и дяди.
Ха перестает танцевать и топает ножкой:
— Нет, доктором!
Вынимает коробочки с иголками. Ее специальность — инъекции. Повязывает свою косынку Красного Креста, макает ватку в одеколон и начинает делать «уколы» толстым тетям, чтобы вылечить их раз и навсегда от мании делать из девочки певицу и балерину.
Самое приятное гостевание для нее — в больнице у дяди Доктора. Входит в белый кабинет на цыпочках, как в храм чудес. Смотрит на склянки с проспиртованными солитерами, сует носик в ящики с инструментами, смотрит с возрастающим восторгом, как врач готовит шприц. Наступает долгожданное таинство: прививка! Она протягивает ручку с очарованной улыбкой. Не может понять, почему от нее ждут плача, почему ее так хвалят за храбрость. Укол — прекрасный момент. Нет большей радости. Когда придем опять?
Таблетки против глистов глотает как конфеты, а витамины — ее жевательная резинка. Не может надивиться на горы коробочек и склянок в аптеке. Как только бабушка охнет по старости, она бежит звонить по телефону дяде Доктору, чтобы немедленно пришел. Вывешенное угрожающее объявление о карантине на соседских дверях ее привлекает как магнит.
Часто рассказывает с искрящимися глазами все тот же случай. Похоже, что это ее лучшее воспоминание о родине. Упало мно-о-ого бомб на детский дом. Сразу пришла врачиха в белом переднике. Ха сияет, словно видит белое видение. Рука одной девочки, не успевшей добежать до убежища, оторвана. Докторша ее перевязала. Вот так!
И поспешные пальцы начинают засучивать рукав у куклы. Перевязка раны — есть ли более красивое дело. Потому что в тот раз заваленные землей остались дети, которым ничего уж нельзя было перевязать.
Таких вещей мне во Вьетнаме не показывали. Там я гость. Все меня видят. Это мешало увидеть мне. Лишь когда Вьетнам пришел ко мне домой, я начинаю его понимать.
Девочка смотрит в окно. Все ей чуждо. Особенно крыши домов. Они как шапки людей. Во Вьетнаме соломенные или из пальмовых листьев островерхие шляпы призваны затенять все лицо, шею и даже плечи. Солнце как бы стекает по ним наклонным и скользким. А из-под них, из глубокой тени смотрят глаза. Такие там и кровли домов.
Здешние крыши плоски и сидят на домах, как фуражки, не загораживающие ни лба, ни глаз, ни тем более целого лица. Они не защищают от солнца, да и нет нужды. Здесь рады солнцу, а не прячутся от него. Но само солнце зато то проглянет, то спрячется. Так же и лица у людей — то улыбаются, то хмурятся без видимой причины.
Девочка, сплющив носик о стекло, бормочет про себя, повторяя без конца одни и те же слова, нащупывает их, сочетает и разлучает, не сознавая, что сочиняет первое в жизни стихотворение.
Когда я говорю, что это стихотворение, а дядя Родой подтверждает, что очень даже хорошее, девочка озадачивается. Ей понравилось сочинять стихи. И вот она вступает на скользкую и проторенную дорожку некоторых поэтов. Первый подсознательный толчок потерян, импульса нет, а слова под рукой и модель под рукой.
Есть дождь. Нет дождя…
— Стоп! — говорю. — Это уже не стихи.
— Почему-у?
— Ах, если бы я знала, почему, я не билась всю жизнь о слова, как лбом о камень.