Тем не менее Сара всячески поощряла Дэмьена раскрыть объятия этому миру. Он чаще, чем раньше, ездил в город, хотя и старался уезжать ненадолго и не заставлять ее беспокоиться. Как-то раз, когда они болтали и смеялись, читая в газете рассказ о праздновании масляного вторника в Новом Орлеане, он сказал, не подумав:
— Давай съездим как-нибудь в Новый Орлеан! — И тут же, заметив свою ошибку, спохватился: — Прости, Сара. Это все ерунда.
Но она знала, что это не ерунда. Не ерунда для них обоих. Иногда, когда он думал, что она на него не смотрит, она замечала в его глазах страх — страх перед тем, что однажды дверь во времени разлучит их навечно. А ребенок? Само собой разумеется, что его нельзя держать дома, как в клетке. А если он, как и Сара, не укоренен в XIX веке?
Был еще более важный вопрос о судьбах — ее и ребенка. Что если они должны жить в XX веке, а не здесь? И еще один, не менее мучительный вопрос: живя здесь, не заставляет ли она Дэмьена держаться за прошлое? Не вмешивается ли она в его судьбу?
Последние месяцы она жила словно в грезах, отодвигая неизбежное. Но рано или поздно ей придется встретиться с реальностью лицом к лицу. Ей опять нужно искать ответы. Нужно найти свое место во времени.
Хорошо, что попытки терроризировать ее больше не повторялись. Со дня свадьбы она не слышала зловещего голоса, не находила гри-гри. Олимпия, кажется, смирилась с их браком. Она, видимо, обрадовалась, когда через два месяца после свадьбы они сказали ей о ребенке. Она даже вышила для младенца платочек и научила Сару вязать ботиночки и свитер.
Олимпия подобрела, а Баптиста оставалась равнодушной и непроницаемой. Иногда, когда Сара бывала в салоне, гостиной или в коридоре, она пугалась, обнаружив у себя за спиной Баптисту. У служанки появилась раздражающая привычка красться за Сарой. Несколько раз молодая женщина пеняла ей на это. Идти жаловаться Дэмьену не стоило, но, кажется, он был прав, подозревая негритянку. Ведь запугивание прекратилось с того дня, когда он предупредил Баптисту о возможном увольнении.
Услышав стук копыт, Сара подошла к окну. Она увидела мужа верхом на черном жеребце. Он выглядел франтом в шоколадно-коричневом сюртуке, брюках цвета буйволовой кожи и коричневой плантаторской шляпе. Ее радовало, что он стал следить за модой и носить другие цвета, кроме неизменного черного, который носил все эти годы как траур по Винси. Сара считала, что это — еще один признак его готовности покончить со своим затворничеством.
Он спешился, передал коня подбежавшему конюху и отвязал холщовый мешок, притороченный к седлу. Взглянув вверх, он заметил жену. Сняв шляпу, галантно поклонился.
— Добрый день, миледи. Не уходите, я сейчас поднимусь к вам.
«Куда я могу уйти?» — подумала Сара. Через минуту Дэмьен вбежал в салон. Волосы его были взлохмачены, лицо горело от скачки, темные глаза сверкали. Он положил мешок на подоконник и поцеловал ее.
— Ах, дорогая, ты выглядишь, как всегда, чудесно.
От него успокоительно пахло потом, кожей, табаком и весенней листвой.
— Как я рада, что ты вернулся.
Он ласково положил руку ей на живот.
— Как сегодня чувствует себя наше чудо?
Ребенок шевельнулся под отцовской рукой, как будто услышал вопрос. Они засмеялись, и Сара заметила:
— Буйный.
— Теперь уже недолго, да? — Потом, усмехнувшись, взял мешок. — Совсем забыл. Это тебе — точнее, младенцу.
И развязав мешок, вывалил его содержимое на подоконник.
— Ой! — воскликнула Сара. Она села и стала рассматривать детскую одежду ручной работы — целую груду батистовых платьиц, отороченных кружевом, вязаных ботиночек, вышитых одеяльцев и рубашечек нежных пастельных цветов. Глаза ее засияли.
— Это божественно!
— Одна черная женщина в городе несколько месяцев делала это приданое, — гордо сообщил он.
— Наш малыш будет самым нарядным во всем приходе, если прибавить к этому все, что связали мы с Олимпией!
Он заглянул в ее сияющие глаза.
— Все лучшее — нашему малышу.
Сара встала.
— Дэмьен, ты замечательный.
Он обнял ее, а потом, погрустнев, сказал:
— Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
— Да? — Он отбросил прядку волос с ее лба.
— В последнее время я заметил в городе, что у многих черных — да у белых — нет работы. В конце войны многие наши рабы просто ушли с плантации. Кое-кто подался на Север в поисках удачи. А теперь некоторые из них вернулись в Меридиан и сидят без работы. Я думал-думал и решил… — На мгновение он заколебался. — Решил нанять людей и следующей весной начать сажать сахарный тростник.