В привычно сумрачном настроении я бросаю лакею ключи от машины. Под моими итальянскими туфлями хрустит свежий наст снега. В трудовые будни я неизменно при всех своих регалиях делового стиля: сшитый на заказ костюм стального цвета, белая сорочка, черный шелковый галстук и платиновые запонки с агатами.
− Ожидай меня в гостевой спальне, − заезженной фразой велю я своей спутнице, не интересуясь ее ответом. − Петр проводит тебя.
По импозантной черной лестнице мы в тишине поднимаемся на второй этаж. В темном сиянии каждого сантиметра мраморной композиции отражаются наши лица, крича о ежедневном труде полусотни выдрессированной обслуги. На лестничной площадке наши пути расходятся. Я шествую до конца галереи сквозь строй античных скульптур творцов эпохи Возрождения под покровительством хрустальных люстр, утопающих в скромной лепнине крестовидных сводов. Моим конечным пунктом становится роскошно обставленный конференц-зал − место сбора первых лиц династии Гробовых и нашего близкого окружения.
У окна замер Герман − мое универсальное обращение к тому, кто сорок шесть лет назад оплодотворил матушку. Устремленный к морю взгляд уносит его вдаль собственных амбиций. На его бледной коже играют огненные тени, отброшенные не то пламенем камина, не то костром алчной души. Самолюбие его тешит подвешенный за толстую серебряную цепь медальон с крупным переливающимся сапфиром − один из двенадцати медальонов мироправителей.
− Сантьяго вновь опаздывает, − холодно указываю я глазами на пустующее кресло. − У меня такое ощущение, что он умудрится опоздать даже на собственные похороны.
Герман извергает похоронный смех и подходит к ультрасовременному мембранообразному экрану.
− Мироправитель Гробовой Герман Львович, − как строчку из священного писания, произносит он свое имя.
По тончайшей поверхности мембраны проходит рябь.
− Мироправитель Филипп Сантьяго, − вызывает он, и на экране возникает силуэт низкорослого лысоватого мужчины латиноамериканского происхождения. − Поторопись, Филипп. Совещание без тебя не начнется.
Без предварительного стука в конференц-зал заходит отлучившийся на разговор по телефону Михаил. Я обмениваюсь с кузеном рукопожатием и бросаю раздраженный взгляд на часы. Я скрупулезен, обстоятелен и не терплю опозданий, поэтому, когда наконец-таки заявляется припозднившийся мироправитель Филипп Сантьяго, я дико хочу перескочить через переговорный стол и вытрясти из него всю душу.
Сантьяго взят в кольцо четырех часовых, к его руке наручниками пристегнут стальной кейс. Он почтительно кивает всем нам в знак приветствия, но движение скорее подразумевает прислужливый поклон.
Герман вынимает из кейса футляр, и желваки на его остром лице приходят в подвижное состояние.
− Отличная работа, Филипп, − вознаграждает он его похвалой, но блеклые глаза не отрываются от любования пузырьком с красной жидкостью.
«Какого черта здесь делает образец F-вируса?!» − с жирным знаком вопроса я вскидываю глаза на Германа, всеми демоническими силами отговаривая себя от желания четвертовать Сантьяго.
− У меня везде глаза и уши, Гавриил, − с показным равнодушием в голосе отвечает на мой немой вопрос Герман. − Не будь так самонадеян. То, что я руковожу автономной Зоной № 13, еще не значит, что я не в курсе дел Ордена и твоих дел.
Он рассыпается стокатным смехом.
− Что-то ты, Гавриил, как будто язык проглотил.
Ценой неимоверных усилий я все же заставляю свое лицо обрести бесстрастность.
− Вот уж не думал, что ты мне не доверяешь, − бросаю я сквозь зубы, опираясь кулаками в стол. − Оказывается, моя лаборатория кишмя кишит гребаными крысами.
− А чего ты хотел, Гавриил? Прошло уже столько времени, но ты так ничего не выяснил по первому делу. Все тянешь и тянешь резину. Может, ты мне палки в колеса вставляешь за спиной?..
В моих глазах вскипают всполохи гнева, шрам на скуле наливается кровью. Я отталкиваюсь от стола, поворачиваюсь и принимаюсь расхаживать по конференц-залу, строго выдерживая линию:
− Да будет тебе известно, что представленный образец F-вируса саморазрушается ровно через двадцать четыре часа. Эксперимент только на стадии разработки. Весьма интересно, что думает по этому поводу «глаза и уши». Что скажешь, Филипп?