— Господа, да здравствует король!
И тут вдруг грянул выстрел — в ответ на возглас: «Да здравствует император!» Гренадеры еще ни разу не встречались лицом к лицу с теми, кого они называли изменниками. Перед ними были кавалеристы, которые всего три дня назад, на смотру, проходившем на площади Людовика XV, еще носили пышное наименование «королевские егеря», и, понятно, гренадеры были начеку, держали палец на взведенном курке пистолета. Услышав дерзкий клич егерей, один из гренадеров, совсем еще зеленый юнец, только три месяца находившийся в армии, не удержался и нажал курок… Пуля никого не задела, и чуть заметное движение, пробежавшее по рядам егерей, говорило лишь о крепкой закалке, полученной за десять-двадцать лет, проведенных в постоянных сражениях, о глубоко укоренившейся дисциплине. Но поручик д’Обиньи, возмущенный и оскорбленный в своих понятиях о честности, круто повернулся в седле, желая посмотреть, кто посмел выстрелить. И вдруг его лошадь с громким ржанием взвилась на дыбы, потом бешено завертелась, заскакала по дороге в дикой пляске и, воспользовавшись случаем вернуть себе свободу, перемахнула через придорожную канаву и помчалась по лугам; всадник, потеряв равновесие из-за той неудобной позы, в которой его захватила нежданная скачка, выпустил из рук поводья; седло, вероятно плохо подтянутое, съехало набок; напрасно д’Обиньи пытался выпрямиться, напрягая всю силу своих атлетических ног: он сползал все ниже, но не бросал сабли — видно было, как она поблескивает над травою.
Эту картину наблюдали издали Элуа Карон и его сын. Они застыли на краю торфяника и, повернувшись, молча смотрели на фантастическую скачку вороного и на тщетные усилия всадника, пытавшегося удержаться в седле, меж тем как разъяренный конь, черный дьявол, уже забрался в камыши и, фыркая, мчался по берегу озера, так что всаднику в конце концов грозила только опасность выкупаться в холодной воде. Но Дьедонне безотчетно бросился вдогонку за разъяренным жеребцом, а следом за ним поскакали два гренадера — последние из цепи, растянувшейся на проселке, который шел от Катле к правому берегу реки; конь рванулся вперед, у всадника одна нога болталась в воздухе, другую он не мог вытащить из стремени и она была согнута в колене под брюхом лошади, а вороной скакал в низине по узкой полосе берега, потом с бешеной скоростью понесся к рощице серебристых тополей, и видно было, как Марк-Антуан раз десять стукнулся головой и плечами о стволы деревьев, как его бросает от одного тополя к другому, как швыряет из стороны в сторону его крупное тело; вдруг оно задергалось, раздался дикий крик боли, из руки всадника выпала сабля, которую он неведомо как и почему сжимал в кулаке, и обмякшее, точно тряпка, бесчувственное тело поволочилось уже по земле за весело скачущим конем, звонким ржанием провозглашавшим свою победу.
Элуа, опираясь на черпак, и Жан-Батист, не выпуская рукоятки тачки, смотрели, как несется на них этот ураган, — оба оцепенели от изумления. Всадники, мчавшиеся вдогонку за вороным, запутались в камышах, у одного лошадь по брюхо залезла в воду, все трое что-то кричали торфяникам, но те ничего не могли понять. Они видели, что вороной волочит за собой окровавленного человека, а затем расслышали наконец, что офицер, скакавший впереди двоих всадников, кричит: «Остановите лошадь, черт бы вас драл!» Элуа подумал, что вода сделает это гораздо лучше, чем он, да и вообще нечего ему ввязываться, но так как Жан-Батист, глупый мальчишка, кинулся навстречу лошади, отец, желая защитить его, побежал вслед за ним, размахивая черпаком, чтобы преградить дорогу разгорячившемуся скакуну. Вороной прянул в сторону, испугавшись длинной грозной жерди, и окончательно сбросил на землю потерявшего сознание седока; освободившись от ненавистной ноши, конь сделал огромный скачок, пробежал саженей десять в камышах, шумно расплескивая воду, и, сразу успокоившись, остановился, повернув к преследователям свою черную морду с белой звездочкой на лбу.
Робер Дьедонне спешился возле упавшего всадника, просунул руку ему под спину, приподнял этого тяжелого, окровавленного, испачканного грязью человека; Марк-Антуан, застонав, обратил на него мутные глаза и вдруг завыл от боли диким нечеловеческим голосом. Огромное тело разбившегося атлета повисло на руках Робера Дьедонне; тот был потрясен, поняв, что сам нечаянно причинил ему страдание, вызвавшее этот истошный вопль, и что у раненого, вероятно, пробит череп и сломана нога, ибо кости ее торчат углом над отворотом сапога… Дьедонне осторожно опустил на мокрую траву это жестоко страдавшее тело. Став на одно колено, он провел рукой по испачканному лбу раненого; глаза Марк-Антуана смотрели теперь пристально и с таким ужасом, как будто видели перед собою смерть. Робер наклонился и сказал вполголоса: