— По словам Удето, Наполеон тем самым показывает, что ему не угодно быть императором черни… Удето смотрит на все глазами своей касты. Ну а я… Из того, что вы говорили, я твердо понял одно: Франция может дать отпор аристократам и союзникам, отечественным заговорщикам и иностранным армиям, только если народ будет вооружен. Вряд ли Наполеон решится на это. Неужто вы не понимаете, что и он в свою очередь дарует стране хартию, только назовет ее конституцией, а дальше что? Дальше все пойдет по-прежнему — дворцы, празднества… А народ по-прежнему будет подыхать с голоду. И армия, если она окажется победительницей, будет служить для того, чтобы держать в страхе народ. Если же армию разгромят иноземцы, она примкнет к лагерю обездоленных, вот и все. Один день кричи: «Да здравствует король!», другой: «Да здравствует император!» Потом опять сначала. Благодарю покорно! Если меня отпустят, я, по всей вероятности, возвращусь к своему уважаемому батюшке. Снова возьмусь за кисти, это и есть моя работа, я живописец, а не пекарь, не возчик, не кузнец. Не знаю, при ком мне приятнее писать — при императоре ли, который желает, чтобы на картинах, где он изображен, не было других персонажей, могущих его затмить, вдобавок еще эти картины проходят через цензуру барона Денона… или при короле Людовике — тот раздает награды за ученическую мазню во славу Генриха Четвертого и за полотна религиозного содержания, ибо это льет воду на монархическую мельницу. Неужто за наш век не произойдет никаких перемен? Как ускорить их? Или уж это такие авгиевы конюшни, где бессилен даже Геркулес.
Майор возразил, что перестроить мир, по-видимому, все-таки можно… Вспомните Революцию… и все, чему мы были свидетелями… Конечно, не всегда идешь прямым путем, бывают и отступления, и срывы. Однако же…
— Революция — возможно. Ведь я знаю о ней лишь то, что мне внушали. Да, разумеется, отцы наши, — и Теодор покраснел при мысли о своем, — словом, люди вашего возраста, без сомнения, верили, что это действительно перевернет мир. Столько великих, благородных идей… а к чему они привели? К кровопролитию. К преступлениям без числа. Нет, не перебивайте меня! Не все же, что говорят, — сплошная ложь. Даже если Робеспьер был прав… у меня есть дядя, который подал голос за смертный приговор королю, так вот, он ни разу не попытался убедить меня в своей правоте. Одно преступление тянет за собой другое, и даже если это другое имеет целью исправить предыдущее, оно тем не менее остается преступлением. Но вся кровь, обагрившая руки якобинцев, — ничто по сравнению с тем, сколько ее пролито императором. Поверьте, мне наплевать на герцога Энгиенского, не в том дело, но ведь Наполеон… Вы скажете, что королевская власть зиждилась на бесконечной цепи преступлений против народа, знаю, знаю! А Империя? Чего в конце концов желал народ? Почему он устал бороться, покорился произволу? Вместо покоя — двадцать лет непрерывных войн и полиция, какой еще не видел мир. Я понимаю, этого требовала логика событий: Бонапарт, чтобы укрепиться на престоле, конечно, должен был создать полицию, но ведь она заполнила у нас все, наложила лапу на всю нашу жизнь, она контролирует, провоцирует… Вот и получается, что сама свобода и породила полицию… Наполеон возвращается, чтобы защитить свободу и ограничить ее, победу торжествует не он и не народ, победу торжествует Фуше…
Теодор говорил машинально. Его внимание было поглощено пестрым скопищем мундиров, касок и медвежьих шапок, ребяческой мишурой золотого шитья, сутажа, позумента, кичливой пышностью эполет, всей этой напоминающей сбрую цирковых лошадей амуницией: золотыми кисточками, аксельбантами, плюмажами. Этот поддельный блеск в свое время пленил и его самого…
— Нет, — вскипел вдруг майор, — Фуше олицетворяет не полицию вообще, а лишь полицию определенного направления… Не знаю, из каких политических соображений Карно взял его к себе в помощники… но кто-кто, а уж армия сейчас бесспорно в выигрыше. Даже и здесь, хотя в Бетюне стоят «белые» и «алые» роты, господин де Мольд счел необходимым держать гарнизон в цитадели из опасения, что… вы сами видели, как офицеры с трехцветной кокардой проезжали в экипаже по площади и никто не посмел остановить их!
— Трехцветная кокарда, белая кокарда — по-вашему, можно выбирать только между ними! — воскликнул Теодор. — Допустим, императорские цвета служат в настоящее время скорее эмблемой армии, нежели полиции. Почему так получилось? Да потому, что это не народная армия, а та сила, которая поддерживает правительство, это орудие, с помощью которого правит генерал Бонапарт. Да, с площадей сняли гильотину, зато в войска забрали молодежь и послали исполнять роль жандармов по всей Европе, предпочтя гражданской войне просто войну. Значит, у меня один выбор: под каким предлогом проливать кровь… Либо смута, либо война — иного выхода нет! Господи, неужели так будет всегда? Любой человек, на которого я смотрю, представляется мне не иначе как мертвым, окровавленным… К какой бы партии он ни принадлежал… Глядите: рот искривлен, глаза закатились, лицо потемнело, стало землистым… И я буду с теми, кто гибнет! А цвета, в которые окрашена ваша жизнь! Разве это цвета красоты? Нет, это цвета страдания, это спокойствие смерти!