Итак, мы держим путь уже не на Лилль, а на Байель или, вернее, в безымянный пункт между Байелем и Армантьером. Просто говоря — в северо-восточном направлении. Так как переход границы должен быть осуществлен в самом ближнем пункте, надо, елико возможно, идти по прямой… Но вот тут-то и начинаются трудности.
Уже и в сумерках было нелегко добираться сюда, а тем более темной ночью, когда небо все в тучах и льет дождь; правда, после переправы через Лис проводник вывел колонну на проселок, который отходит от Эстерского шоссе, оставляя вправо дорогу на Армантьер. Однако здесь сразу же началась полоса топей и торфяных болот, которая считалась непроходимой две трети года, и хотя колонна через каждые сто-полтораста туазов топталась на месте, дожидаясь, пока подтянутся отстающие, все равно на развилках никто не знал, куда поворачивать, а развилок было хоть отбавляй. Здешние дороги пересекаются на каждом шагу, их даже зовут улицами. Это словно большой неотстроенный город, где ничего не стоит заблудиться, особенно когда то и дело сбиваешься с пути, на повороте стараешься держаться прямой, идешь полем — и вдруг, смотришь, угодил в камыши. Да это же канава, куда вас, к черту, понесло! Дело в том, что здесь тоже поля разделены канавами на прямоугольники — вот уж большое удобство для путешествия в каретах!..
— Кстати, велено идти все прямо…
— А вам не кажется, что мы кружим на месте? И те, кто нас ведет, как и мы, ни черта не знают, понятия не имеют, куда идти!
— Кто это сказал?
— Ах, простите, господин маршал! Будь тут хоть какое-нибудь жилье, чтобы спросить дорогу…
— Да, но жилья-то не видно. Выселки редки и разбросаны. И какую дорогу спрашивать? На Байель?
— Нет, на Стенверк…
— В Эстере нам объясняли так: хочешь — иди через Пти-Мортье, хочешь — налево, через Дулье. Так или иначе непременно попадешь в Стенверк, только что через Дулье немножко подальше, ну да не беда.
— Не в том дело, нам уж столько приходилось выбирать между правой и левой; сомнительно, чтобы мы всякий раз попадали в Пти-Мортье или Дулье…
Конечно, пешие могут днем перепрыгивать с камня на камень по придорожной тропке. Но конным, да еще ночью…
Фавье ехал рядом с Мармоном. И заговорил вдруг совершенно изменившимся голосом, так что в первое мгновение маршал рванул было лошадь в сторону, но речь была вполне в духе его адъютанта.
— Не повернуть ли нам назад? — начал Фавье. — Засесть в Бетюне и выдержать осаду, сколько бы она ни продолжалась? По всему видно, что Бонапарт уклоняется от сражения между французами, потому что оно может послужить предлогом к иноземному вмешательству.
— Об этом не может быть и речи, — возразил Мармон. — Мы переправляемся в Нидерланды, король уже там.
Наступило молчание, которое нарушили крики и ругань. Опрокинулась карета. Чья? Лошади остановились, ничего, нас это не касается, раз мы во главе, надо ехать дальше. Во главе чего? Неизвестно, следует ли кто-нибудь за нами. Достаточно было перед ним свернуть не в ту сторону, как они потянули за собой остальных…
— Господин маршал, — снова сказал Фавье, и в его голосе слышалась тревога. — В Париже вы полностью одобрили мой план обороны Лувра. Король не дал согласия, пусть пеняет на себя. Теперь он обретается в Ипре или еще где-то. За это он отвечает перед Историей. Но неужто вам непонятно, что для Наполеона важнее всего создать легенду, будто его призвала страна и все встретили с распростертыми объятиями… А вот если мы окажем сопротивление, если прольется кровь…
Мармон промолчал, он поднял воротник шинели — северный ветер пощипывал уши.
— Днем была настоящая теплынь, а тут смотрите, как похолодало к ночи.
Фавье из себя выходил. Зачем было иметь в своем распоряжении королевскую гвардию, зачем было собирать и вооружать молодежь, если не хочешь драться? Либо мы правы, либо нет. Если правы, надо драться, чтобы доказать свою правду.
— Возможно, что Бетюн не самое удачное место, — снова заговорил он. — Я имею в виду близость к Лиллю и Аррасу, хотя укреплен он по-вобановски, но, пожалуй, все-таки умнее было бы отойти на Эден — он дальше от границы, а значит, представляет меньший соблазн для союзников…