— На что это походит? — спросил директор незнакомого какого-то рабочего в брезенте.
И тот оскалился, блеснул ровными зубами. Сказал:
— На атомный взрыв.
— Остряк, — пробормотал Нифонт, ища глазами Семена Герасимова. И увидел его там, где Семену, по его квалификации, быть не положено. Семен заменял чернорабочего и длинным крюком перетаскивал пустые металлические ящики.
Нифонт встретился с Семеном взглядом и помахал рукой. Герасимов отложил крюк и пошел к нему, на ходу вытирая руки о штанины. Он подошел и смутился, и улыбнулся, пожав плечами, как бы извиняясь за свое смущение. Его толстое, круглое, доброе лицо было потное и усталое. И Нифонт тоже смутился и удивился этому. Он мог выступать в обкоме, говорить, что очень непросто. Но что сказать Семену? Ведь он же связан, и крепко, с ним, его семьей. Он знал его мать, работал с нею, она его тащила в директора.
— Грохот у вас, — сказал он недовольно. — Слышь, твой сын в больнице. «Скорая помощь»…
— Мотоцикл, конечно? — сказал Семен. — На повороте занесло?
— Словом, шофера тебе дал.
— Спасибо, — сказал Семен.
— Да за что же? — воскликнул директор.
И тут подошел начальник цеха Чернов Юрий, глазастый и тоже в саже.
— Иди! — Нифонт толкнул Семена в плечо. — Я Юрке все растолкую.
2
Семен не был рад машине, совсем наоборот. Он нашел «Волгу» у ворот.
— Расшибет он меня к черту, — бормотал Семен и подошел к машине.
Она стояла, черная и долговязая, мотор вкрадчиво рокотал. Отличный мотор, ухоженная машина. Слов нет, шофер любил ее и холил, но (это знал Семен) был готов рискнуть на обгон и даже разбить ее в любую минуту.
Семен остановился и постучал пальцем в окно.
— Так и поедешь? — спросил шофер, откидывая дверцу.
— Так.
— Не пущу, все перепачкаешь. Все же в больницу едем.
— Что, переодеться?
— Сюда ты не вернешься. Это сечешь?
Семен ушел и через пять минут вернулся переодетым, даже умылся. И они умчались в больницу. Делать Семену было нечего. Эта даровая поездка не радовала Семена, но огорчала во всех отношениях. Ну, выходит прогул. С сыном там что, не спросил Нифонта. Но главное, шофер любил быструю езду. Директор в задумчивости ничего не замечал. Того-то и нужно было Сергею. Он гнал. Где мог, прошмыгивал в запретных местах, если улавливал, что милиционер отвернулся. Он мог так обогнать любую машину (это он называл «полировать кузов»), что бедняга шофер сворачивал на обочину, гасил скорость и долго сидел, приходил в себя, воображая себя в гробе с нарумяненными краской щеками и рыдающее семейство.
Сейчас Сергей полагал, что улицы пусты, и можно гнать машину, как вздумается. Он и гнал. Семен вцепился обеими руками в сиденье. Он негодовал, но молча. Он думал примерно такое: «Паразит! Тебя бы поставить к печи, не погнал бы. Это в тебе жир бродит». О сыне он не думал. Зачем сейчас ломать голову? Во-первых, неизвестно, доедет или нет. А второе — на месте все точно узнает. «Ежели этот черт поцелуется со столбом, в больницу мы с Витькой ляжем рядом. Интересно, на чем он попался?»
Но Сергей машину не разбил, а завернул к больнице так, что лед затрещал, и приторможенные колеса завизжали, как собака, угодившая под машину. Герасимов вышел, хлопнув дверцей, и шофер засмеялся и рванул с места. Исчез. Герасимов прошел в приемный покой и сел.
В коридоре были поставлены стулья, приколоченные к общей доске. «Чтобы их не сперли?» — удивился не бывавший здесь Семен. Снял шапку и держал в руках. Теперь он мог осмотреться. И собраться с духом, чтобы спросить о сыне.
Коридор был длинен и высок. Четыре двери, в них входили под руки люди. Там мелькали медсестры в халатах. У крайних дверей на стуле дремал широколицый милиционер, а на другом, поодаль, расслабленно сидел пьяный мужчина лет шестидесяти, в черном плаще и зеленой шляпе. Он тоже дремал, и лицо его было скрыто тенью шляпы, ноги вытянуты так, что из брюк выставились голые лодыжки. И ботиночки легкие. «Морозоустойчив же ты», — подумал Семен, как все литейщики, очень любивший тепло.
Что теперь делать? Семен в свои пятьдесят лет сумел остаться застенчивым, как в молодости. Просидев полчаса, Герасимов стал ерзать и порывался встать и идти к двери. И не решался.
Но вышла маленького роста, полная и, видно, добрая сестра лет сорока. Она заметила его взгляд и спросила, что здесь ему нужно. Семен разъяснил, и сестра сказала:
— Вы папаша кудрявчика?
— Ага, мой Витька кудрявый.
— Вы здесь не сидите, вам холодно. Вы идите к нам.
— Зачем?
— Будете ждать врача.
— Не-а, я здесь.
Сестра ушла, а Семен остался в коридоре. Словам маленькой медсестры не удивлялся, т. к. все женщины, знавшие его сына, становились добры и к нему. Это ему льстило. Он даже говаривал, что, мол, хорошо, добротно и по-герасимовски сработал сына.
— Зачем я стану им мешать? — пробормотал он и надел шапку.
Тут вышла другая сестра и посмотрела на него. Молода, лет тридцати.
— Ваш сынок у нас, — сказала она Семену.
— Что с ним?
— Его поместили в палату интенсивной терапии. Врач скоро придет, он объяснит вам.
«В терапии так в терапии», — подумал Семен.
— Сидеть вам долго, — говорила и эта сестра. — В случае чего зовите нас и говорите, что понадобится. Ждите.
Ладно, если надо ждать, это пожалуйста, сколько влезет. Семен тотчас задремал, клюнул носом. И вдруг услышал крик. Виктор закричал?… Он вскочил, прислушался — тихо. Ага, значит, мерещится. Герасимов смутился и решил попить воды. Но в коридоре бочки нет. Спросить сестер? А, ладно, можно подремать.
— Я подремлю… подремлю… — бормотал он. И заснул.
Приснился ему лес, весенний, талый. Под ногой шевельнулась ветка. Только бы не упасть, подумал он, и таки перенес женщину через ручей, понес по тропинке, вытоптанной в прошлом году коровами. Всюду была весенняя грязь, но вот сухой бугорок, на нем сосна. Ветер качал ее, и с шелестом падали и падали вниз чешуи сухой и тонкой верхней коры.
Женщина засмеялась, спрыгнула на сухую здесь, привядшую траву. Он сел рядом с нею и тут увидел, что она очень бледна и глаза какие-то странные. И понял ее бледность, обхватил, прижал. И куда девалась его застенчивость.
— Скорей, скорей, — просила она.
И потом, когда они лежали рядом, вспомнил проснувшийся Семен, на теплом склоне, она вдруг засмеялась.
— Ты чего? — спросил он.
— У нашего сына будет ветер в голове.
— Попить бы, — пробормотал он и встал. Сел опять и поглядел на пьяницу (тот похрапывал). Плащ его расстегнулся, под ним была одна рубашка, тоже расстегнувшаяся. Так легко одевается, пожалуй, только мать. И лишь тут Семен догадался, что надо сделать… Но снова лицо жены. Она уверяла, что сын был ими зачат тогда, в лесу. И черт с ней! Надо позвонить матери. Интересно, есть здесь телефон-автомат? Он повел взглядом и увидел его в самом темном углу. Семен нашарил в кармане мелочь. Телефон удивил его, ответив совершенно бодрым голосом матери.
— Ты, Семен? — сказала она. — А мы уж надели пальто.
— А-а, — протянул он недоуменно. — А как ты…
— Нифонт позвонил, — пояснила старуха. — Говорит, что долго колебался. Я спрашиваю: где случилось, на заводе? Чудак обиделся и выпалил сразу, что на заводе они план заваливают, а парень в больнице.
— Придешь, — сказал Семен. — «Скорая» от тебя десять минут хода.
— Он в терапии! — провизжал голос матери. — Сейчас выходим. Жди. А про терапию я сейчас посмотрю в справочнике.
Семен повесил трубку и ушел обратно, на угретый стул. Он вдруг подумал, что беспокойная натура сына идет не только от старухи, не просто от жены. Но и от весеннего леса, от весеннего же безумия, вдруг вошедшего в него. Ведь просто так он шел гулять с этой женщиной, как и он, отдыхавшей в Доме отдыха завода. Уши его разгорались, а вот той было хоть бы хны, жена тогда уж была бесстыжей, и ее бесстыдность определенно передалась сыну. А, ладно, скоро придет старуха, и тогда все будет в ажуре. Старуха просто не могла допустить беспорядок хоть в чем-либо. А теперь она придет и все наладит.