— Ты с ума сошел — разве можно свистеть! Отец услышит. Что это у тебя под мышкой?
— Не устраивай мне допроса, — огрызнулся он. И тут же добавил: — Это кожаная куртка, шоферская. Ты спала уже?
Но она снова спросила:
— Ты работаешь на грузовике?
— Да, с Бьянко.
— С каких пор?
— Со вчерашнего дня.
— Я не знала, что ты умеешь водить машину.
— На войне научился.
Она подумала с минуту, потом заметила:
— Так, значит, ты не пошел на шоколадную фабрику…
— Хватит!
Откинув голову, она вздохнула и спросила:
— Ты зачем пришел?
— Тебе неприятно?
— Приятно, как и тебе. Зачем пришел?
— Повидать тебя.
— Ты меня любишь?
— Не говори глупостей.
— Тогда я ухожу. — Она обиделась. — Спокойной ночи.
— Останься.
— Мне холодно.
— Да ведь совсем тепло.
— Я же в одной рубашке.
Немного смягчившись, Этторе попросил:
— Побудь еще немного со мной.
— Зачем?
— Так. Выйди на балкон. Я хочу видеть тебя всю.
— Там будет еще холоднее.
— Нет! Я хочу видеть тебя всю.
Она покачала головой и не двинулась с места. У него стало злое лицо.
— Выйди на балкон!
— Не злись!
— Делай, что тебе говорят!
Ванда вышла на балкон и облокотилась на перила.
— Выпрямись.
Она послушалась. Теперь он видел ее всю, заключенную, словно в футляр, в узкую длинную ночную сорочку из легкой материи. Но ему не было смешно; он знал, что нелепое облачение скрывает нечто, для него очень значительное.
Переступив с ноги на ногу, Этторе потребовал:
— Покажись.
— Что?
— Приподними.
Она отрицательно покачала головой.
Он пришел в ярость. Больше всего его выводили из себя как раз те, кто его любил, — мать, а теперь Ванда. Даже Пальмо не вызывал в нем такого бешенства. Он почувствовал, как у него руку сводит от желания выхватить пистолет. Он готов был пригрозить ей оружием.
Увидев его лицо, Ванда слегка приподняла рубашку и, глядя вниз, немного обнажила тесно сжатые ноги.
— Еще.
Она послушалась, но уже смотрела не вниз, не на него, не на свои ноги, а куда-то вверх.
— Зачем это? — спросила она.
— Затем, что ты мне нравишься, слишком нравишься. Я бы жизнь за тебя отдал. И мне страшно тебя потерять.
Она перегнулась через перила:
— Ну, меня ты не потеряешь, никогда не потеряешь. Если только сам, по своей воле, от меня не уйдешь.
— Знаю, знаю. Именно поэтому я и боюсь.
— Почему, Этторе?
— Да так. Просто мне надо остерегаться, чтобы со мной ничего не случилось.
— Когда? В чем дело?
— А? Ну, на машине, в пути.
Она подумала и спросила:
— Хочешь, чтобы я за тебя молилась?
— Разве ты умеешь молиться?
— Нет, никогда не умела и не верила в это.
— Вот и я тоже не верю. Мне только надо быть осторожным, все зависит от меня самого.
— Береги себя, Этторе, прошу тебя.
Теперь он мог уйти.
— Иди к себе, — сказал он.
Она покачала головой и стала посылать ему воздушные поцелуи.
— Холодно, — сказал он.
— Нет.
— Ну чего тебе еще надо?
— Поговори со мной.
— Мне что-то больше не говорится. Мне хочется только одного. И ты знаешь чего. А тебе?
— Милый…
— Иди в комнату, ни к чему так мучить друг друга. Я ведь не могу и пальцем до тебя дотронуться. Иди же.
Но она все не уходила. Теперь она указывала на него и, обращаясь ко всему переулку, повторяла:
— Посмотрите на моего мужа. Это мой муж!
Они пробыли вместе еще минут десять. Она смотрела на. него, а он смотрел себе под ноги и думал, думал о старике, о том, была ли у него когда-нибудь такая женщина.
Наконец, встрепенувшись, он сказал:
— Увидимся в воскресенье.
— Чем ты занят на неделе?
— Все время в поездках. Буду возить груз в Лигурию, может, даже в Тоскану. Ну ладно, возвращайся в комнату.
— Сначала иди ты. Я посмотрю тебе вслед.
Этторе пошел в гостиницу «Национале». Деньги у него были, и он мог проспать там до одиннадцати. Потом он пойдет домой и заткнет матери рот.
В нем появилась уверенность, что на вилле все сошло гладко; чутье не могло его обмануть.
Действительно, все обошлось благополучно, от установления факта смерти и до похорон; Этторе получил от Бьянко восемьдесят тысяч лир. Эти первые деньги он спрятал дома, под тюфяком, на месте пистолета, но уже подумывал о том, куда пристроить те, которые заработает на крупных делах. Уплатив ему, Бьянко сказал, что теперь будут дела посерьезнее, и велел быть наготове.