Этторе громко вздохнул и спросил:
— Сколько же может стоить такая колонка со всем оборудованием и с неоном?
Человек поднял большой и указательный пальцы, а остальные сжал в кулак. Больше Этторе ничего не спрашивал, мы вернулись в машину, но с места не тронулись. Вместо этого Этторе достал из кармашка на дверце машины карандаш, бумагу и принялся что-то чертить. Я старался заглянуть ему через плечо, а он все время отталкивал меня. Но я все равно рассмотрел, что он рисует бензоколонку, потом насосы, а над ними пишет крупными буквами: «ГАЗОЛИН. БЕНЗИН. МАСЛО».
Наконец мы тронулись, он вел машину, как всегда, молча, а я ощущал какое-то беспокойство, сам не знаю отчего.
Я спросил:
— Собираешься поставить бензоколонку?
— Да, — отвечает он сухо.
— У тебя есть два миллиона?
— Я никогда не сорил тысячными билетами на спортплощадке.
— А где ты ее поставишь?
— Там, у нас. Сначала изучу как следует новую дорогу, по которой ходят грузовики, и тогда сразу куплю участок. Предупреждаю тебя, Пальмо: как только у меня будет бензоколонка, я брошу этот грузовик и ты ищи себе другую работу.
— А к себе ты меня не возьмешь?
Он отрицательно покачал головой.
— Нет. Я возьму отца. Заставлю его продать мастерскую — пусть моет машины.
Я провел рукой по лицу и стал думать. Наконец, как будто придумал:
— Этторе, а если устроить при бензоколонке кафе или бар, как делают американцы, видел в кино?
Он тут же отказался:
— Нет, мне никогда не нравилось кормить и поить людей. Особенно кормить.
— Так этим бы занялся я.
— Не хочу я кухонного чада на своей бензоколонке, — ответил он решительно.
И в третий раз я почувствовал себя, как тогда, когда кончилась война, и потом, когда Бьянко пришлось ехать в санаторий.
Отношения Этторе с семьей Ванды с каждым воскресеньем улучшались, так что однажды, еще до наступления осени, его даже пригласили к обеду. Пока женщины накрывали на стол, Этторе вел разговор с мужчинами, и воспоминание об их кулаках не вызывало в нем прежнего негодования — ему даже казалось, что его отношения с Вандой не представлялись им больше непотребными.
Когда мужчин пригласили к столу, Ванда уже сидела за ним. Мать и сестра заранее привели и усадили ее, словно какого-нибудь инвалида, которому в присутствии нормальных людей лучше прятать нижнюю часть туловища под столом. Она похорошела, лицо у нее стало очень нежным, хотя немного припухло.
Еда была хорошая, но тяжелая, зимняя, а не летняя. Этторе прожевывал каждый кусок в три раза медленнее, чем обычно, все время пил газированную воду и вскоре почувствовал, как холодный пот выступил у него на висках. Правда, ему то и дело задавали вопросы, и это в какой-то мере служило объяснением того, что все блюда он заканчивал последним.
— Вчера я был у Порта П., — сказал Терезио, — и видел твою бензоколонку. Ты здорово гонишь, стены поднялись уже на добрый метр. Вчера там за каменщиками присматривал твой отец.
— Да, потому что я ездил с грузом в С.
— Сколько ты берешь отсюда до С.? — с живым интересом осведомился Франческо.
— Триста лир за центнер груза.
Наконец заговорила Ванда, и только тогда он обратил на нее внимание, — до этого казалось, будто ее и не было. Теперь, когда они впервые взглянули друг на друга и стали разговаривать, родные внимательно наблюдали за ними, словно надеясь понять, как случилось, что их Ванда полюбила Этторе, а он ее.
— Ты все еще работаешь на грузовике? — спросила она очень строго, будто стараясь показать своим, что она ровня ему и он ей не господин.
Ее тон задел его. Он опустил глаза, чтобы скрыть злой огонек, появившийся в них, и ответил:
— Заканчиваю.
Тогда она сказала:
— У меня всегда темнеет в глазах, как подумаю, что ты где-то мчишься по дороге на грузовике. — Но это она сказала уже другим, своим обычным тоном.
— Я бросаю эту работу. Завтра везу груз в последний раз и — конец! — И он потянулся за бутылкой с газировкой.
— Куда ты в этот раз едешь? — спросил Франческо.
— Везу бочки со спиртом на фабрику вермута в Ч.
Отец Ванды ел и пил очень шумно, особенно вино, которое он смаковал, долго причмокивая. Этторе к этому не привык, как остальные, на него это производило неприятное впечатление. А старик к тому же поперхнулся куском и сплюнул на пол, чуть отвернувшись от стола, а потом растер плевок ногой. Этторе невольно поморщился и взглянул на Ванду. Она как будто ждала этого взгляда и, не мигая, смотрела на него, и Этторе показалось, что глаза ее, ставшие меньше от слегка пополневших щек, похожи на глаза отцовской собаки, когда та однажды, испуганная резким движением отца, забилась в угол и подняла вверх лапы, обнажив брюхо.