На картах не обязательно девки голые, случаются и обыкновенные карты. И маленькие карты видел, которые удобно в ладошке прятать. Не обязательно соблазн и опасность. Старенькие старички, например, просто так играют, по-домашнему. И зимой, и на Рождество.
Конечно, там, на улице – парадно, ветрено, чуть надменно. Буквы глянцевые, барышни парят, автомобили глянцевые, туфли глянцевые, лунные, музы’ка лунная, большое всё, не охватить. Голову запрокинешь – не вернешься. От предчувствия успеха и запретной любви дух захватывает.
Опять же, глаза на улице другие. Как янтарь. Камушки.
Богатство.
Ужасно судьбоносно, изумительно красиво, но зябко. Антрацит.
Довольно скоро озноб наступает. Мы же пугливы. А в дворике жарко. И летом, и зимой. Лет двадцать назад пели, теперь не поют. Забыли слова.
Хоть и пахнет разбоем в сумерках, но разбойники-то свои – Гуня и Тепа. Толкуют в сумерках о тюрьме и сокровищах. Флибустьеры, гопники. Сидят на высокой лавке, ногами болтают, толкуют. Шепотом, как полагается в таких случаях, так что слов не разобрать. Замышляют. Или мечтают. Слов не разобрать. Пацаны совсем. Могут и так, и этак. И замышлять, и мечтать. Или лаются без зла.
То и дело лаются. Позже пройдет. Пока лаются.
Словом, сидят на лавке, ноги в сумерках, круги пускают, шепотом разговаривают, лаются, мечтают.
И летом сидят, и на Рождество.
Всегда.
У Тепы бита припасена, у Гуни – бита и обрез. Такая лапта.
У Тепы еще мотоцикл, только починить.
А под лавкой под пестрый шепот свинка засыпает. Сперва может показаться – тень, но это свинка. Черная.
Черные свинки – самые умные. Свинки вообще очень умные животные, а черные – особенно. Никогда не замышляют. Мечтать – могут. Умеют. Интересовался – знаю. Замышлять – ни в коем случае.
Опять же предчувствуют.
Белесые как-то реже, а черные – обязательно.
Засыпает свинка. Вздыхает тяжело. Она-то к разбойникам близко, все слышит, видит все, даром, что глазки прикрыты. Наперед видит, вот и вздыхает, засыпая. Жалеет пострелят. А с прикрытыми глазами лучше видится.
А в четвертой квартире – старичок. Парикмахер бывший. Белый весь, будто из наволочки скроен.
А на третьем этаже между рам оса – уголек. Утомилась от дневных трудов. Тоже спать укладывается. Зевает. И летом, и зимой между рам трудится. И в Рождество. Морозы ей нипочем. Когда мороз – пораньше укладывается. Трудяга. Уголек. Устала. Зевает.
Гуня зевает, Тепа зевает, свинка зевает, оса зевает, все сладко зевают, все скоро уснут.
Конец главке.
Но вы не печальтесь. Осы, свиньи, другие птицы и звери, гуси еще не раз будут появляться на страницах повествования, поскольку роман мой возможно и не роман вовсе, а уголок пейзажа. Пусть и городского.
А чем город плох? И в городе люди живут.
Вот, кстати. Раз уж Абхазию вспомнили…
Уж если воля и покой, уж если воля и покой…
Пусть будет, в самом деле. В самом том пределе
Где капля – жизнь. А жизнь уже как капля. И покой,
Живая капля в палевом тепле. В тепле ли,
В ма’сличном тепле ль. Живая капелька, колючка. Воля
На скучном дне нескучный огонек. Иль голова из пара.
Иль вот мечта о синеве. Мечта, казалось бы, но воля
Однако ж. Воля и покой. Провал конфорки, зев футляра,
В углу паучий сон – трехпалых стульев сон. Покой
К гостям готовились. Рты, голоса, всё умерло. А жизнь осталась.
В подтеках пол остался, сон в углу. И стыд, а, все равно покой.
Стыд раковин и ванн, стыд рака красного в тазу из детства. Старость.
Часы стоят. У рака звездочка во лбу была. А старость – это воля.
Поскольку все ушли. А пар – молчун. И паучок молчит, не шелохнется.
Вот эта звездочка – не капелька ли та, что огонек, и жизнь и воля?
Пусть будет. Пусть много будет, россыпь – на цветках и на оконце,
На скорлупе, на львином бюсте Пушкина… и на оконце.
Покой, и жизнь, и капелька, и воля…
Трехпалый паучок – молчун. Цветы молчат, сам подоконник. Все – покой.