— Я лекарь, — сказал я, отшагнув от девушки. — Вот это пятно на шее вашей дочери похоже на лихоманку болотную. Дурной знак!
Это, конечно, была наглая ложь: никакой «болотной лихоманки» не существовало. Но для этих темных, необразованных людей любое ученое слово звучало весомо. Ну или по крайней мере должно было так звучать.
Во взгляде Кузьмича промелькнула тревога, он мельком посмотрел на Аглую, но тут же снова обратился ко мне.
— Лекарь? — хмыкнул он недоверчиво. — А ну, покажь бумаги! Откуда такой взялся, лекарь?
— Их нет, — покачал я головой.
— Нет? Тогда чего баешь тут всякое? Странный ты. А мож, ты бандит какой, а?
И тут он сделал широкий шаг ко мне и протянул свою огромную лапу, намереваясь схватить меня за плечо.
Времени на раздумья не было. Память прошлого, наложившаяся на новое тело, сработала безупречно.
В тот самый миг, когда его пальцы коснулись моей куртки, я сделал короткое, едва заметное движение. Моя ладонь легла на его запястье. Это не был удар или захват. Это было просто касание.
И я выпустил остатки своей Силы. Одна-единственная нейронная команда, слабенькая, но идеально откалиброванная. Игла чистой воли, направленная в его нервную систему.
Эффект был мгновенным и, если глядеть со стороны — крайне странным. Рука Кузьмича, та самая, что тянулась ко мне, дернулась, словно от сильной судороги, и с невероятной силой и скоростью врезалась ему же в челюсть. Раздался глухой стук.
Мужик качнулся. Его глаза, до этого полные недоверчивости и начинающейся агрессии, остекленели от недоумения и боли. Он не понял, что произошло. Да что там — никто ничего не понял! Пошатнувшись, мужик пару мгновений пытался сохранить равновесие, а затем рухнул на землю, как срубленное дерево, и остался лежать, пуская изо рта тонкую нитку слюны.
Аглая тихонько ахнула, прижав руки ко рту. Сыновья Кузьмича смотрели на упавшего отца, пытаясь осознать, что произошло. Ответ для них был прост — колдовство.
Только вот на них уже никакой Силы не осталось. Если решатся кинуться разом, тут мне и хана.
— Я же сказал, — твердо произнёс я, делая вид, что совершенно не обеспокоен происходящим, не боюсь возможного «продолжения банкета», но и не собираюсь выпендриваться и нарываться. — Дурной знак! А вы, темнота, не верите!
Девушка смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых плескался уже не просто страх, а священный ужас.
— Тебе нужно лечиться, — сказал я ей, но так, чтобы слышали все. — И как можно быстрее. Сроку у тебя — два месяца. Потом — всё!
После этого я отошел вглубь сеновала, позволив сыновьям унести Кузьмича в дом. Когда Аглая заходила в дом, то бросила на меня быстрый взгляд. Но тут же, словно испугавшись своего порыва, скрылась внутри хаты. Но для меня все это уже было неважно. Придут утром за помощью — помогу. Нет, так сами виноваты. Никого уговаривать я не собираюсь. Для меня было важнее иное — твари уже здесь. И где-то рядом есть прореха в Грани.
Глава 4
Я проснулся от холода, пробирающего до самых костей. Сырая утренняя роса осела на сене, на моей одежде, на коже. Воздух, чистый и свежий, пах сосновой смолой, прелой травой и влажной землей. Сквозь щели в бревенчатой стене сарая пробивались косые лучи солнца, разрезая клочья тумана, что стелился над рекой в низине. Лес на дальних холмах стоял темной, молчаливой стеной. Эта первозданная, нетронутая тишина, столь непривычная после покинутого мною технологичного и шумного мира, настраивала на умиротворяющий лад. Но я прекрасно понимал, сколь обманчиво это чувство безопасности и покоя.
Потянувшись в своем ароматном ложе, я тотчас ощутил, как заломило тело: после вчерашних эскапад каждая мышца протестовала против любого движения. Первым делом я мысленно потянулся к своему внутреннему источнику, но там, где привык ощущать ревущий океан энергии, теперь едва теплился крохотный, сиротливый огонек. Вчерашняя стычка с артельщиками и короткий импульс, которым я уложил хозяина постоя, истощили меня почти досуха. Я был уязвим, как никогда прежде.
Пока я занимался ревизией своих сил, пожаловали гости. Дверь сарая со скрипом отворилась. На пороге, не решаясь войти, стоял Кузьмич. Суеверный страх на его широком, обветренном лице боролся с отцовской тревогой, и все это разбавляла робкая отчаянная надежда. Мне даже неловко стало наблюдать, как этот мощный и явно уважаемый в этом селении бородач терялся, переминаясь с ноги на ногу и явно не зная, как начать разговор.
— Слыш, паря, как тебя там… Аглае моей нынче хуже, — наконец выдавил он, глядя куда-то мне за плечо. Голос его был хриплым. — Совсем слегла. Бредит, горит вся. Ты вчерась говорил… про два месяца… А она, чую, вот-вот представится!