Он обернулся и кивнул. Главы отрядов подняли факелы. Я — вместе с ними.
Пламя дрожало от лёгкого ветра. Я медленно шёл к костру стражей. Там, где лежал Римел, с которым мы дрались плечом к плечу. Там, где лежала Айлен — та самая, что закрыла собой брешь, чтобы спасти весь свой отряд. Их было много. И каждый погиб с честью.
И Марна. Её я не увидел сразу — только когда шагнул ближе и почувствовал, как что-то внутри оборвалось. Парадная форма закрыла страшную рану, а лицо молодой стражницы теперь выглядело незнакомо. Слишком спокойное, умиротворённое. Я помнил её другой.
Юрг стоял рядом. В правой руке — факел, в левой — ранговый браслет Марны.
Он ничего не сказал. Только поднёс огонь, как и положено. Пламя взметнулось вверх, рыжее, жадное. Я видел, как он стиснул зубы. Как сжал кулак. Ни один мускул на его лице не дрогнул, хотя глаза были красными.
Он обернулся, заметил меня и чуть кивнул. Никаких слов. И не надо.
Сзади кто-то пел. Старую песню Белотканников — тихую, почти монотонную молитву о жизни. Кто-то шептал имена. Кто-то бросал в огонь прощальные записки — короткие, написанные от руки. Я тоже бросил. Один лист. Пустой.
Потому что всё, что я хотел бы сказать… я уже не успел. А сейчас не было смысла.
Пламенники разожгли свои костры заклинаниями. Сложные, с формулами и жестами. У кого-то вырвался язык пламени прямо с ладони. Белотканники — торжественно, в молчании, прикладывали факелы и читали молитвы. Дров было мало, и магам приходилось поддерживать пламя искусственно.
Я остался стоять, пока не погас последний костёр. Над долиной поднялся чёрный дым, густой и медленный. Запах гари перебил остатки рассветной прохлады.
Это было красиво. И страшно. И правильно.
— Ром, — позвала Элвина. — Довольно. Они ушли в Ночь. Идём.
Когда я уходил с уступа, ветер донёс до меня слабый хриплый голос. Хван пел.
— Тех, кого рядом нет, мы носим в крови…
Песня была старая, кабацкая. Я много раз слышал её в «Чернильной капле». Правильная песня.
Я обернулся лишь один раз и пошёл прочь.
Над площадью перед домом коменданта, недавно ещё залитой кровью, теперь витали ароматы вина, дыма и горьких трав. Мы называли это тризной, хотя по факту это был лишь символический пир, дань традиции. Жрать было нечего, а немногие припасы распределили в пользу раненых.
Длинные столы вытащили из казармы и штаба. На них — остатки сухарей, кореньев и окаменевшего вяленого мяса. Зато Старый Лайнер велел притащить несколько старых бочек старого ягодного вина, и теперь эта кислятина казалась нам самым вкусным напитком на свете.
— Простите, Ночные братья, у самих в запасах мышь повесилась, — вздохнул Химваль и плюхнулся за стол. — Готовить почти не из чего…
Пламенники, к их чести, всё же не пришли с пустыми руками. Принесли два котла какой-то острой похлёбки, бросили на стол свои остатки пайков. Кто-то даже принёс лук — я понятия не имел, откуда он его выкопал, но почти захотел обнять за это.
Мы сидели плотно и молча, у всех в глазах была усталость.
Я обнимал Ильгу за плечо, лениво поглаживая её пальцами по вороту мантии. Она не возражала. Тепло её тела напоминало, что я ещё жив, а она — здесь, несмотря ни на что. Мы почти не разговаривали. И не нужно было. Покой — вот чего нам не хватало.
На другом конце стола Тар суетился с тарелкой. В ней — тонкая полоска вяленого мяса. Он протянул её Элвине, та отмахнулась, но Тар не отставал:
— Ешь. Ты, конечно, всё ещё злющая как фурия, но вдруг оно сделает тебя добрее…
— Отстань, — пробурчала Элвина, но всё же взяла мясо. Это по-своему было мило. — Спасибо, Тар.
Лия сидела чуть поодаль, вцепившись в кружку с вином, словно в последний кусок прошлого. Волосы слиплись, взгляд обращён в пустоту. Не надо было быть магом или эмпатом, чтобы понять: там, внутри, была буря. Но Лия ни с кем не делилась тем, что творилось у неё на душе.
Рион хмыкнул, подливая себе эля:
— Я думал, хуже гибрида, рвущего тебе плечо, может быть только гибрид, рвущий тебе ногу. Но потом я услышал Хвана, поющего в бане, и всё встало на свои места.
— Очень смешно, — буркнул Хван, облокачиваясь на бочку. — Я между прочим, ещё играть на пятиструнке умею. Хочешь, принесу? Видел у Пламенников валяется одна бесхозная…
— Избавь! — взмолился Рион. — Этого я точно не вынесу.
Смех прокатился между нами, сдержанный, усталый. Это было нужно — как вдох.
Пламенники начали петь. Сначала негромко, вспоминая слова, а потом — во весь голос, хрипло, но так, что мороз пробегал по коже. Это были песни не о победе. О потерях. О тех, кто ушёл в огонь и не вернулся. У Пламенников была странная черта — они не боялись смерти, но всегда её оплакивали.