Со смехом мы отлепились друг от друга. Я попытался подбить ее на совместную прогулку, она отговорилась кухонными хлопотами. Мы с Клаусом и Цезарем отправились на пустошь, начинающуюся сразу же за домом.
Вскоре мы оказались в конце тропы. Она вела вверх и заканчивалась на довольно высоком каменистом бугре, поросшем кустами и папоротником. Отсюда можно было обозревать едва ли не всю округу.
Я закрыл глаза и, протянув вперед руки, как священник, отправляющий церковную службу, сделал несколько глубоких вдохов. Может, таким образом и не очистишь легкие от городской гари, но в конце концов это куда лучше, чем бег трусцой по Центральному парку.
Как только мы обзавелись псами, Анна начала настаивать на переезде за город, причем как можно быстрее. Ей казалось, что больших собак, — а это были золотистые ретриверы, — держать и томить в городе просто безжалостно. Не скажу, чтобы я согласился на это без колебаний. Ведь у жизни в Нью-Йорке есть свои преимущества.
Оглянувшись туда, где стоял наш дом, я подумал о том, что кое-чего в этой жизни добился. Он не был особенно высок или, скажем, красив, да и сарай нуждался в перестройке, о которой мы с Анной толковали уже три года. Даже в сумеречном сентябрьском свете все выглядело несколько запущенным. Но так или иначе все здесь было нашим.
Дружкам надоело тереться у моих ног. Они рванулись куда-то вперед, с глаз долой, — впрочем, таково было их обыкновение.
Клаус, или «старший партнер», как мы его называли, был года на два старше Цезаря; собственно говоря, они были отцом и сыном. Цезарь в свои три года оставался щенком или по крайней мере вел себя как щенок. Он вечно попадал во всякие переделки и прибегал исцарапанным, к вящему неудовольствию Клауса, который, однако же, сперва поворчав для виду, спешил, как правило, присоединиться к его забавам. Хотя бы для того, чтобы доказать собственное превосходство. Характер у Клауса был тяжеловатый, можно сказать, немецкий характер. Я постоянно поддразнивал Анну относительно его родословной, уверяя ее, будто в жилах Клауса течет кровь Габсбургов. Хотя приобрели мы его в питомнике, правда в очень хорошем питомнике в окрестностях Хакензака.
Мы оба были без ума от наших собак. И хотя я пытался не допустить того, чтобы они стали, в сущности, нашими господами, мне это удавалось далеко не всегда. В результате я держался с ними несколько строже, чем они того заслуживали, что, разумеется, ничуть не помогало, потому что ребята были избалованы сверх всякой меры и просто отказывались воспринимать меня всерьез.
На обратном пути, примерно в полумиле от дома, Цезарь почуял кролика. Подняв хвост и уткнув нос в землю, он принялся бегать зигзагами, а Клаус подстраховывал его сзади. Увидев, как старший партнер принял свою официальную боевую стойку, я поневоле улыбнулся, как и всегда в таких случаях, но затем перестал следить за охотой. Собственно говоря, я начисто забыл о собаках, когда из глубины леса донесся истошный вопль, сопровождаемый громким лаем.
Я решил было, что кому-то из них и впрямь удалось поймать кролика. Но, углубившись в подлесок, обнаружил Цезаря, катающегося по траве в попытках освободиться из зарослей терновника. Клаус с важным видом стоял в сторонке, выражая свое сочувствие непрерывным лаем.
Меньше всего мне хотелось волновать Анну, а вернуться домой с пораненной собакой означало бы именно это. Я отцепил Цезаря от колючек и осмотрел его, насколько это было возможно в уже наступивших сумерках. Впрочем, мне удалось определить, что он не порезался. Какое-то время он прихрамывал, ковыляя на трех лапах, чтобы вызвать у меня сочувствие. Когда я окончательно понял, что с ним все в порядке, я задал обоим ребятам хорошую трепку. Они потрусили за мной к дому, и, как я с удовлетворением отметил, хвосты у них были поджаты.
Но когда я присел на пороге, чтобы разуться, они бросились ко мне и стали лизать руки. Это было настолько на них непохоже, что я громко расхохотался — и собачьи хвосты тут же бешено взметнулись вверх.
2
— Но, милый, — запротестовала Анна, — это ведь именно ты научил меня готовить.
— Я просто заплатил за твое обучение.
— Но ты ведь хотел, чтобы я научилась.
— Ну вот я и говорю, что ты стала самой настоящей мастерицей.
— А подумать только, что я и яйца-то сварить не умела! К моему удовольствию, она улыбнулась одной из самых очаровательных своих улыбок. Мы лежали на диване, слегка оглушенные обильной едой и выпивкой, и смотрели телевизор. Я насмешливо обвинял Анну в том, что она раскармливает меня, чтобы я не имел шанса понравиться какой-нибудь другой женщине.
— Но мне нравится, когда другие женщины тобой интересуются.
— Вот как? А уж не хочешь ли ты, чтобы и мне понравилось, когда к тебе начнут приставать другие мужчины?
— В точности так, — ответила она и шутливо ткнула меня в бок. — Если ты, конечно, не хочешь, чтобы я сама растолстела.
— И не вздумай!
— Мужчины — ужасные лицемеры! — Она рассмеялась.
— Я забыл рассказать тебе о том, что отчебучил на прогулке Цезарь.
Она сразу же села и широко раскрыла глаза. Я попробовал было дать задний ход, но было уже слишком поздно. Теперь ничто не утихомирит ее, пока она не услышит всю историю, вплоть до мельчайших деталей. После моего рассказа она отправилась осматривать собаку, чтобы убедиться, что Цезарь и впрямь цел и невредим. И только затем снова несколько расслабилась.
А я ведь и не собирался ничего ей рассказывать. Эпизод был настолько ничтожен. Но ни одному из нас не удавалось держать что-нибудь в секрете от другого на протяжении хоть какого-нибудь времени.
Примерно в полдвенадцатого я отправил Анну в постель. Мне надо было остаться одному в гостиной, чтобы распаковать подарки. Праздновать мы решили только на следующий вечер, но мне было необходимо заранее к этому приготовиться. Я, знаете ли, был убежден в том, что мир устроен по принципу разумной упорядоченности, и даже дома, веселя этим Анну, стремился внести порядок буквально во все. И вдобавок изящно распаковывать я был далеко не мастер.