Не то, чтобы я ждал облавы. Не сразу, нет. Здесь всё-таки центр России, почти Подмосковье, хоть и весьма дальнее. Начальства много, начальство близко. Никто ответственность на себя брать не станет — из большого начальства. А с налета, с поворота… ОМОН — это вам не спецназ. Далеко не спецназ. Тут своей шкурой рисковать не желают. Выгоды нет своей шкурой рисковать. Не затем в ОМОН идут — своей шкурой рисковать.
Но виноватых искать будут. Как только определят причину смерти, так и начнут искать. И даже раньше: смерть полицейского есть смерть полицейского, а уж четыре смерти для центра России пока штука непривычная.
Я шёл по Дубравке. Притихла Дубравка. То ли вчерашнее переживает, то ли завтрашнего боится.
Шёл я не просто так, а к Макару Степановичу, неформальному старосте нашего посёлка. Узнать, что делать. И как. Вполне естественное желание для ботана. На улице повстречал троих односельчан, обменялись ничего не значащими приветствиями, и только. Победного духа не было, откуда же ему взяться. Но не было и разрушителей, что порождало надежду. Надежду призрачную, ни на чем не основанную, и потому говорить о ней не хотелось из опасения сглазить. Тем более не хотелось говорить со мной. Какая от меня польза?
У дома Макара Степановича никого не было. Я поднялся на крыльцо, постучался. Дверь приоткрылась.
— А, Володя. Заходи быстрее, не студи.
Я зашёл.
— Зенины уехали, — сказал Макар Степанович. — Подхватились и уехали.
— Не слышал.
— Они тихонько, а ты всё ж не рядом живешь. Поутру собрались, едва солнце взошло. «Шестерка» на ходу, сели и укатили. Вернутся, нет, никто не знает. И будет ли куда возвращаться.
— Поутру я спал. После вчерашнего замёрз, принял для согрева стопку на ночь, потом ещё…
— Ты, оказывается, пьёшь? Ну, вчера я и сам с мороза, под пургу… И не только я.
— Понятно, — поддакнул я.
— Я не о наших. Полицаи до смерти упились. То есть буквально до смерти. Выпили, пошли на бульдозерах кататься. Там и замёрзли. Их утром нашли. Потому и не ломают ничего сегодня: тела-то в кабинах. Пока то, другое…
— Понятно, — протянул я.
— И эти, строители-ломатели… Им не хочется в кабины садиться, где мертвецы, премии требуют. Так им пообещали освятить технику. Тоже время нужно. Я почему знаю — приходили ко мне.
— Омоновцы?
— Нет, наши, районные. С ними поговорить хоть можно, правда, о чём говорить? Никто ничего не видел и не слышал. Где они с бульдозерами, а где мы. Разве что услышишь?
— Я тоже ничего не видел и не слышал.
— О тебе и вопроса нет. Хорошо, Иван в кутузке.
— Хорошо?
— Ну да. На него подумали б на первого.
— А что думать, если замёрзли?
— Мало ли. Всегда хорошо иметь под рукой виноватого. Отчитаться: подозреваемый схвачен. Или ещё зачем. А так Иван у них, и взятки с Ивана гладки. Ну, ладно, иди, дел сегодня никаких. Кстати, с обеда закрыли Дубравку.
— Как закрыли?
— Следом за Зениными и Коваль собрался. Решил в город к сыну податься. Сначала в гости, а там как получится. Его и завернули: никуда из Дубравки уезжать до распоряжения не велено.
— Получается, мы под домашним арестом?
— Получается. Ладно, ты иди, Володя, иди. И помни…
— Ничего не видел, ничего не слышал.
— Точно. Легко и сладостно говорить правду в лицо полицаям, — он посмотрел на меня, ожидая отклика. Не дождавшись, вздохнул, махнул рукой.
Наверное, он что-то процитировал. То, что по его мнению должен знать каждый порядочный человек. Пароль. Но я не понял. Не в ту школу в детстве ходил.
Да ещё синдром Д. Этот синдром как раз из школы. Д — значит деменция. Слабоумие. Ещё одна плата за метаморфоз. Интеллект снижается на тридцать — сорок пунктов Ай-Кью. Правда, восстанавливается за двое, трое суток. Доказано опытным путем. Потому перед метаморфозом следует тщательно продумать свои действия, а затем неуклонно следовать им. Звучит как статья полевого устава.
Собственно, так оно и есть. Только не полевого, а учебного. Можно сказать, школьного. Правда, свою школу я не окончил, не успел. Едва до середины обучения дошёл. Но выпускной экзамен выдержал, раз уцелел. В отличие от остальных. Хотя тогда, при ликвидации школы, я об уставе забыл.
Потому, может, и живу до сих пор. Оно, конечно, жизнь незавидная, но эта жизнь — мой университет. В другой не поступал. И диплом историка приобретен мной за деньги. Небольшие, поскольку историки сейчас не в цене. Никто не проверяет дипломы историков на подлинность. Не окупается эта проверка, никакой прибыли не сулит.
Вот оно, ослабление интеллекта в действии. Не могу сосредоточиться, растекаюсь мысью даже не по древу, а так…
Я вышел к околице, пошел в стан разрушителей. Имею право. Праздный, глупый человек. Не настолько глупый, чтобы приближаться на расстояние опознания. Издали посмотрю.
Преступника тянет на место убийства? Я не ощущал себя ни преступником, ни убийцей. Давно не ощущал. Собственно, никогда. В школе учили: мы живем, чтобы защищать своих. Если для этого нужно уничтожить врага — уничтожай.
Подмена слов, вместо «убить» думай «уничтожить». Правда, в школе учили ещё: кто свои, а кто враги, определяют командиры и начальники. Они знают многое, чего неведомо нам.
Теперь же приходится решать самому.
Решаю, как умею. Свои — те, кто рядом, кого знаю, кому хочу добра. Враги — те, кто хочет зла своим. Ну, и мне тоже. Примитивно? Что делать. К тому же после трансформации умно думать мне сложно. Почти невозможно. И «почти» здесь для вежливости.
На границе Дубравки ни часовых, ни столба с гербом. Условная она, граница. Вроде горизонта.
И я один. На богатырскую заставу никак не тяну. Правда, были и другие, следы на снегу показывали, что человек двадцать меня опередили.
Лагерь разрушителей передо мной — как на макете местности в тактическом кабинете. Балок ОМОНа, балок строителей, техника строителей, четыре автомобиля, люди — числом до двенадцати. Я присмотрелся: тела не убирали. Это лишь сказка скоро сказывается, да и то не всякая.
Похоже, суета средней степени. Никаких вертолётов, никаких генералов. Но и не одинокий газик, как это бывает при гибели обыкновенного селянина.
Из балка выходили люди, некоторые замечали меня. Кто может долго стоять на двадцатиградусном морозе? А, главное, зачем? Потому задерживаться я не стал. Повернулся и побрёл назад, подозрительно оглядываясь. Клюнули. Один идёт за мной.
Умён я или глуп, но дело просто не кончится.
Вряд ли.
Глава 5
«У Марселя» — ресторанчик с претензиями. Во-первых, здесь средиземноморская кухня. Не совсем средиземноморская, а как бы. Во-вторых, каждый может, поднявшись на крохотную эстраду, читать стихи. Любые — Ахматовой, Бродского, Пушкина. Но обыкновенно читают самодельные, свои. В-третьих, что особенно приятно, для творческих людей и их гостей, числом не более двух, давалась скидка на всё, кроме спиртного. Изрядная скидка, не пять процентов, а все пятьдесят. Впрочем, чтение стихов и скидки полагаются лишь по понедельникам.
Но сегодня как раз понедельник, и потому Сергей с Ларисой и Антоном сидели за столиком в писательском углу, подальше от угла поэтического. Писателей, кроме Сергея, сегодня не было — в смысле писателей настоящих, с изданными за гонорары рассказами, повестями и романами. Парочка любителей из тех, кто публикуется за свой счёт, не считаются, скидки им не полагались. Любители сидели поодаль и с уважением смотрели на Сергея: что ни говори, а Огарёвск — городок провинциальный, люди творческие были наперечёт, и хотя Сергей был негром, кому надо знали: этот негр — наш негр. В конце концов, у него и своя книга есть, и даже в «Новом Мире» публиковался.
За ужином — а угощал с нежданного гонорара Сергей, — они говорили о разном. О том и о сём. Времени хватало, пили они немного, бутылку шабли на троих. Антон алкоголем не увлекался, боялся спиться, Сергей же с Ларисой не увлекались и подавно: кормила голова ясная, а не туманная, да и трудно после пьяного вечера возвращаться к изнурительному ритму сборщика строчек или учителя Первой Гимназии.