Но вот пришла темная пора.
Свирепее тысячной стаи волков выла хад в эти дни, и песцы да лисицы получили передышку. Отдыхали и пустозеры-охотники.
Не знал, не находил себе покоя лишь один пустозерский воевода — Федор Афанасьев, сын боярский: от Ивашки Карнауха не было вестей, и не приезжали самоядцы с ясаком.
Воевода гонял Ваську в посад за вестями. Бегал сам в съезжую избу, кричал на подьячего:
— Быдло чертово! Живешь тут, почитай, с десяток годов, а того не можешь придумать, как об Ивашке вести заполучить. Был бы Лучка Макаров — уж он бы придумал. А ты на что гож? Чернильная душа, боле ничего! Что нос уткнул в бумагу? Уж не думаешь ли, что из Москвы весть пошлют нам с тобой про Ивашку?.. Брось свои бумаги да беги в посад!
Подьячий бежал в посад, а воевода — в свои покои.
В комнате, где принимал воевода гостей, висел образ богородицы «Утоли моя печали». Воевода бросался на колени перед образом, перечитывал все молитвы, какие знал, набивал синяки на лбу от усердных поклонов... [- 66 -]
Успокоение не приходило. И воевода начинал кощунственную отсебятину:
— Ты, пресвятая богородица, утоляешь людские печали. Ты же знаешь, пресвятая богородица, какую лютую муку терпит твой раб — многогреховный Федор Афанасьев, сын боярский. Сделай так, пресвятая богородица, чтобы сами богомерзкие самоядишки в руки к Ивашке Карнауху шли. Ты же видишь, пресвятая богородица, мое великое перед тобой усердство молитвенное, и я озолочу ризу твою, ежели услышишь молитвы мои.
В один из таких молитвенных припадков к воеводе влетел стрелец, дежуривший в съезжей.
— Добрые вести, боярин: Ивашка Карнаух отыскался: прислал гонца и аманатку-девку.
— Скорее веди их сюда!
Посланный от Ивашки повалился в ноги воеводе:
— Верный холоп твой Ивашка Карнаух приказал тебе, боярин, челом бить девкой-аманаткой. И еще приказал мне тот Ивашка Карнаух передать тебе, боярин, что эта девка-аманатка — первая из сотни аманаток, коих достать в скором времени поклялся Ивашка на кресте. А еще приказал Ивашка Карнаух передать тебе, боярин...
— Стой, стой! Подожди... Эдак пойдет и дальше — ты до скончания века не скажешь про то, что мне нужно... Ты мне вот что скажи: почему столь много времени не давал Ивашка вестей о себе?
Посланец боялся сказать всю правду: горячий и скорый на руку воевода набьет ему рожу за недобрую весть. Да и Ивашка Карнаух наказывал: «Про неудачу, про потерю второго отряда сказывай после того, как о поимке Хулейки расскажешь и о том, что пошел Ивашка по следу старшины карачейского роду — Сундея Тайбарея».
Дрожь охватила карнауховского посла от воеводского взгляда. Снова повалился он в ноги воеводе.
— Не прикажи казнить, боярин, за весть недобрую холопа твоего: другой отряд, что опричь Ивашкинова послан был тобой, перерезали самоядишки... — И посол втянул голову в плечи, ожидая крепкого пинка или еще чего-нибудь столь же внушительного. [- 67 -]
Воеводу так, однако, ошеломила эта весть, что сам он почувствовал дрожь в ногах и слабость во всем могутном теле своем, опустился на лавку, чтобы не упасть, не выдать своего испуга...
Как?! После того что было в прошлом году, самоядцы осмеливаются резать его людей?! Али и впрямь не такие уж они трусы, какими казались всегда в остроге? Когда так, не будет дива, что опять, как при былых воеводах, нападут они на острог — и чего доброго — самому ему, может статься, отрежут голову.
От таких мыслей помимо воли передернулись воеводские плечи и голос его утратил свою звучность.
— Расскажи по порядку про все, как было, — прохрипел он, обращаясь к лежавшему еще на полу в ожидании побоев послу Ивашки Карнауха.
Тот осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на лицо воеводы, и, убедившись, что сам воевода не краше мертвеца, быстро встал на ноги.
— Дело худое вышло, боярин, — начал рассказывать коротко о пережитом, виденном и слышанном в тундре. — Поначалу мы долго кружились по тундре за-напрасно: нет как нет нигде следов самоядишек. Лучка Макаров стал говорить Ивашке Карнауху: надо-де следы запутать свои, а то самоядишки нас выслеживают. И тут мы встретились с другим десятком твоих людей, боярин. Тот десяток тоже не мог напасть на след самоядишек...
Ни словечком воевода не обмолвился, пока рассказчик не заговорил о том, что Хулейко повел Ивашку Карнауха по следу старшины рода карачейского Сундея Тайбарея.
— Это тот самый Сундей, что силу имеет непомерную?
— Тот самый, боярин.
— Сколько же ныне годов ему будет?
— Да, сказывают, на вторую сотню, почитай, перевалило.
— А он большую силу имеет у самоядишек, этот старик?
— Сказывают, боярин, избылые самоядишки почитают его заместо бога. Скажет слово — так тому и быть. [- 68 -]
Скажет: «везите ясак», — повезут. Скажет: «Пустозерский острог позорите», —позорят.
Воевода вскочил с лавки, ногой притопнул:
— Еще поглядим, кто кого позорит! Так, говоришь, Ивашка Карнаух по его следу пошел?
— Пошел, боярин. Размашисто перекрестился воевода.
— Благодарю тебя, матушка богородица! Ты услышала молитву мою.
И посланного Ивашкой спросил:
— А силача твоего поганого Ивашка Карнаух сумеет ко мне живым или мертвым доставить?
— Это уж так и будет, боярин, — поторопился поддакнуть стрелец.
— Твое дело молчать, когда я говорю!—прикрикнул воевода. — Кажи-ка вот лучше свою кралю неумытую.
Стрелец низко поклонился:
— Не моя эта краля, боярин. Тебе Ивашка Карнаух бьет челом этой кралей.
Только теперь вник воевода в смысл этой фразы, уже сказанной стрельцом в самом начале встречи. И, вникнув, повеселел.
— Коли так, кажи ее скорее. Погляжу, знает ли Ивашка мои прихоти.
Стрелец вытолкнул Нетолу на свет, сам скверно улыбнулся:
— С этакой писанкой и ты, боярин, не побрезгуешь, поди, ночь скоротать?
Нетола не упрямилась, не визжала, не плакала. Но столько было ненависти во всем ее облике, что Федор Афанасьев, встретившись с ее взглядом, невольно откачнулся назад и зашептал:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его!..
Он дочитал до конца молитву, а Нетола продолжала смотреть на него все такими же налитыми ненавистью глазами. Было очевидно: она — не бесплотный Дух, не наваждение дьяволово. А тогда... о, тогда Федору Афанасьеву нечего страшиться. Тогда она — собака, а он — хозяин над ней. И, усмехнувшись, он шагнул к Нетоле, чтобы обнять ее. [- 69 -]
— Тю-у... — крикнула Нетола и с силой оттолкнула его руку.
Но не крик, не сила заставили воеводу снова отступить от Нетолы на шаг, а та яростная ненависть в глазах ее, которая, казалось, вот-вот прожжет его.
— Клянусь богом, у самого сатаны глаза не страшнее глаз этой поганой девки! — пробормотал он. — Чистая ведьма, право слово. Удружил мне Ивашка Карнаух, нечего сказать! А красивая — то правда! — И опять усмехнулся погано.
— Да уж на что краше, боярин, — захихикали оба стрельца. — Гляди: рожей своей она вовсе не схожа с поганой самоядской породой.
— Вижу: король-девка! Самому царю ада кромешного под стать! Ну, да и я не люблю, чтобы мое от меня ушло. Позовите ко мне толмача. Хочу пару слов сказать ей ласковых, дабы добрее стала. Ха-ха-ха...
Стрельцы бросились за толмачом, но воевода остановил того, который привез Нетолу.
— Про то не знаешь, как ее звали самоядцы?
— Нетоли! — переврал имя стрелец. А воеводе послышалось «Утоли». Он вздрогнул.
— Что ты врешь, дурак! Не бывает такого имени...
— Вот те крест, боярин.
— Пошел вон, дурак! — затопал Федор Афанасьев ногами.
Стрелец опрометью бросился к двери, так и не поняв, за что разгневался воевода.
Когда захлопнул стрелец двери, поглядел Федор Афанасьев на Нетолу, потом на образ, потом опять на Нетолу.