— Некуця.
— Как? Как? Как? — переспросил воевода.
— Некуця, — повторила Нетола.
— Не-ку...ча... Не-ку-ча... Некуча... И выдумают же, лешаки, имечко! Ха-ха-ха...
Воевода схватил со стола серебряный кубок и подал толмачу:
— На! Дарю тебе... Великую тяжесть снял ты с моего сердца. А ныне расспроси еще ее про отца, про мать, про всю семью. Да спроси, не охальничал ли над ней стрелец, с которым приехала.
Нетола назвала отца, а имена матери и остальных родственников переврала. На стрельца не пожаловалась.
После этого отпустил воевода толмача и пал ниц перед образом «Утоли моя печали».
— Прости ты меня, окаянного, пресвятая владычица! Греховодными, блудными мыслями помыслил о тебе я, грешник окаянный. Но не я, матушка пресвятая богородица, измыслил греховное, а всесильный дьявол — ты сама видела это — явился ко мне во образе стрельца и вселил в сердце мое мысли блудные, мысли греховные...
Долго и страстно казнился воевода перед образом. А Нетола горела ожиданием — вот-вот раздастся тревога, и тогда появятся перед нею отец и дядья и уведут ее от этого страшного воеводы, который разговаривает со своим богом.
«Не приедет отец, — думала Нетола, — тогда беды не [- 75 -] избежать: кончит воевода разговаривать с богом и за меня примется. Что буду делать?.. А еще раз толмача позову... А как да он не захочет вызывать — что тогда? Ой, беда! Ой-ой, беда!.. Скорее бы приезжал отец. Я бы выбежала на улицу, а то тут дух нехороший, спертый дух. Голова разбаливается от этого духу. Кружится голова. Ой-ой, беда!..»
Думала так и прислушивалась к уличным шорохам. Слышала, однако, лишь вой посадских собак. И знала: воют собаки на луну... Так, по собачьей привычке.
Время ползло медленно, как морж по льдине, а воевода все разговаривал и разговаривал со своим богом.
А собаки все выли и выли.
И не было никакой тревоги за стенами воеводских покоев.
И с каждой минутой ширилась, росла тревога в сердце Нетолы:
«Что буду делать? Ой-ой, что буду делать? Не могу придумать, как спасти себя. Ой-ой, не могу... А с отцом — беда! Беда, беда стряслась! Не было бы беды — давно бы пришел. Со мной тоже беда будет. Ой-ой, беда будет!.. Этот бог — воевода с ним разговаривает... Страшный, надо быть, бог? Боится воевода того бога — по всему видать. Вот бы такое придумать, чтобы воеводе показалось, будто этот бог меня под защиту взял. Как такое придумаешь?.. Ой-ой!.. Он кончил разговаривать с богом. А отца нет...»
Воевода устало поднялся с пола — спокойный, уверенный и властный.
Подошел к Нетоле и сказал:
— Красивая ты девка, Некуча. Полюбилась мне. Сказал бы ласковое слово тебе, да не понимаешь ты языка христианского. А поганого твоего языка сам я не понимаю и осквернять себя пониманием не хочу. На то у меня толмачи хлеб жрут.
На щеках Нетолы вспыхнул румянец: обрадовалась она, что упомянул воевода про толмача. Закивала головой, улыбаясь и ласково глядя на воеводу:
— Та, та. Толмач тара, толмач тара.
— Хе-хе-хе... А на что тебе еще толмач понадобился? В люботу играть толмач — помеха! — И воевода стиснул ее руки своими ручищами. [- 76 -]
Опять мелькнули перед Нетолой картины осени, картины боя хоров из-за важенок.
Поняла она — не отбиться от воеводы. Отвращение к этому большому человеку толкало ее на сопротивление, но рассудок подсказывал: «Медведь — силен, человек — хитер. Прямо через глубокое озеро побредешь — погибнешь, а озеро обогнешь — жив будешь, только ноги намнешь. Лучше схитрить, лучше ноги намять, чем умирать. Жива останешься — отомстишь за опоганенье».
И, подавив отвращение, спрятав ненависть под приспущенными веками, Нетола пошла с воеводой.
Двое суток, как два часа, промелькнули для воеводы в бражничанье, в распутстве. Так же думал он провести и третий день. Плотно пообедав и осушив после обеда стопу меду, он облапил Нетолу...
В этот момент, без всякого предупреждения, кубарем вкатился в покои Лучка Макаров:
— Беда, боярин! Всех людишек твоих самоядцы порезали и к острогу уж подъезжают. Я один жив остался и едва успел упредить тебя... Прости, боярин, что без спросу вошел к тебе...
Воевода не слышал извинений Лучки... Трясясь, лязгая зубами, он натягивал штаны, а ноги, точно чужие, никак не попадали в предназначенные для них штанины.
Не то было с Нетолой: она испугалась лишь неожиданного появления Лучки. Зато первые же два слова — «беда, боярин», — зажгли в ее глазах огни мести.
В собольей шубке на плечах — подарке воеводы — она выбежала в другую комнату, схватила со стола нож — на это не потребовалось и минуты. С ножом в руке подбежала она к воеводе сзади и ткнула в его шею.
Воевода дико заорал:
— Уби-и-или!..
Лучка схватил Нетолу за рукав.
Нетола вывернулась из шубы, метнулась из покоев.
Стоявший у крыльца стрелец принял раскосмаченную голую женщину за дьявольское наваждение и торопливо закрестился:
— Свят, свят... Аминь, аминь — рассыпься!.. Да воскреснет бог!.. [- 77 -]
Нетола, сверкая желтым телом на белом снегу, подбежала к наблюдательной вышке, откуда уже начали раздаваться первые выстрелы, и за спинами стрельцов испустила пронзительный боевой вопль.
Вздрогнули стрельцы, обернулись...
С вышки Нетола увидела: окружают ненцы острог, подожгли дом Федьки Безносика в посаде...
А вот у самой вышки стоит старый Сундей и ей кричит:
— Прыгай — схвачу!
Нетола прыгнула — попала в крепкие руки Сундея, вместе с нею упавшего на спину.
V. КАК ЛЕБЕДЬ
Воевода по-бабьи всхлипывал: боялся, что умрет от ножевой раны в правой стороне шеи.
Толмач Лучка Макаров, оставив плачущего воеводу в его опочивальне, прибежал к стрельцам и начал распоряжаться обороной острога вместо воеводы.
В посаде горел дом Федьки Безносика. Младший из братьев Хулейки — Пось — тащил к санкам перепуганную Иринку, Ивашки Карнауха утешительницу.
Старший Хулейко — отец Нетолы — прикрыл наготу опоганенной воеводой дочери снятым с себя совиком.
Ременным тынзеем привязал Пось Иринку к саням.
Нетола сказала отцу:
— Лук дай, стрелы дай! Вместе с вами на острог пойду!
— Бог войны пусть поможет тебе! — пожелал Сундей опозоренной девушке.
И в эту минуту со стен острога загакали пищали.
Лайкой, сбивающей в круг оленей, метнулась Нетола к стенам острога.
Рядом с нею побежали и отец, и Пось, и Сундей.
Плохо видела Нетола стены острога, когда ее, связанную, привезли в острог. Слыхала она от отца: в стенах бойницы есть. Через бойницы стрельцы бьют по ненцам огненным боем. Но что ей смерть? Позор кровью смыть надо! Покажется над стеной голова стрельца — в голову полетит стрела. Стрела пустит кровь — смыт будет позор! Так ближе к стенам! [- 78 -]
А стены — стоячие бревна. Толстые, высокие бревна: ни стрелой не пробить, ни перепрыгнуть. Одним концом бревна в землю ушли, на другом — заострены. Не все ли равно? Поближе, поближе к стенам! Близкий прицел — смертельней удар стрелы.
Сундей кричит ей:
— Подальше от стен держись: убить могут. Не то совсем вплотную подбегай.
Вплотную? Хорошо! Высоко ли только бойницы от земли? Хорошо, как бы на уровне глаз. Через бойницу бы стрелу в острог...
Как хороший наезженный олень, несется Нетола к стенам острога.
Пось Сундею кричит:
— Э-э-эх! — перемахнуть бы через эти бревна да ворота открыть.
— То и попробуем сделать. Добежим до ворот — забросим тынзеи на остряки. По тынзеям вылезем вверх...
Лучка Макаров через бойницу увидел Сундея, выстрелил...
Споткнулся Сундей Тайбарей. Упал... Пось и Нетола нагнулись над ним:
— Беда?
— Беда...
И увидели: около правой руки Сундея кровью окрасился снег.
Закричал Ичберею Пось:
— Беда, Ичберей! С Сундеем беда.
Прибежал Ичберей. Подхватил отца за средину туловища. Забросил на плечи свои. Побежал с ним в посад...
...Много годов жил Сундей.
Много раз бился с русскими, остяками, со своими же ненцами из других родов.