— Включи свет! — завопила я.
Он почему-то послушался. Теперь я видела урода во всей красе — с немытыми соломенными патлами, мутными глазами и в мешковатом зеленом свитере домашней вязки.
— Мама вязала? — более идиотский вопрос трудно было придумать.
— Мама… — удивился он детским голосом, и я ухватилась за интонацию, как за спасительную ниточку.
— А как она тебя в детстве называла? — подсознанка автоматом выдала еще один зигзаг.
— Вася… — ответил верзила, расслабленно улыбаясь.
Мне удалось втиснуться спиной в щель меж стеной и шкафом с архивами, так было безопаснее, я могла бы отбиваться каблуками-шпильками, будучи практически недосягаемой, но как заставить его уйти?
Господи, мы просто разговаривали! Разговаривали минут двадцать, нить беседы казалась причудливой и опасной, как маршрут скалолаза. Я старалась быть предельно осторожной, но нащупать трогательные детали его детства удавалось не всегда, от некоторых он зверел и дважды снова гасил свет, будто понимая, что темноты я сейчас боюсь больше всего. Диалог измочалил меня, но его больше. С пятки на носок покачивался уже не жуткий маньяк, а просто подвыпивший балбес, который отказался от душегубства, но не мог уйти побежденным. Оставалось намекнуть на идею грабежа, и он как-то послушно поменял одну роль на другую, изъяв в качестве трофея серебряные сережки-колечки. Они большой ценности не представляли, зато позволили парнише ощутить кураж победителя. Уже уходя, он обернулся, оценивающе посмотрел на свитерок, привезенный кузиной из-за границы, и потребовал добавить и его. Свитерка мне было жальче всего, но продолжения триллера совсем не хотелось.
Дня три я шарахалась от патлатых блондинистых мужиков и темных углов, стриангуляционная полоса на шее была замаскирована шейным платком, а синюшные пятна на лице замазаны гримом. Думала, скоро пройдет, но нервозность нарастала, тогда подруга поволокла меня к экстрасенсорше. Та обитала в сталинской высотке на Котельнической — почти отражении университетской, с такими же полуосвещенными бесконечными коридорами и лестницами. Эзотерическая дама снимала испуг колдовскими пасами и заклинаниями — теперь это назвали бы нейролингвистическим программированием. Завершив целительную процедуру, она сообщила, что моей кармой было предопределено — погибнуть насильственной смертью, но якобы я ее, эту карму, преодолела усилием воли.
Преодолела?
Стрелка, стрелка…
Так и не пойму, сработала тогда автоматика или нет.
Жду тебя из командировки. Отвратительное ожидание, ужин давно остыл, бутылка вина выглядит глупо и нелепо, не понимаю, что происходит, пытаюсь читать. Телефон бьет по ушам, хватаю трубку, голос незнакомой тетки капризно интересуется:
— Моя дочь у вас?
— Нет… — не въезжаю я.
— Но я уже всем звонила, все приехали, а Олечки нет. А сын ваш вернулся?
— Какой еще сын? — хочу сказать, что она ошиблась.
— Слава.
— Слава… нет еще… Но это не сын, это муж… И при чем тут ваша дочь? Вы, наверное, что-то путаете?
— Да, путаю… — легко соглашается она и кладет трубку.
Ключ поворачивается в замочной скважине, сердце трепыхается, бегу навстречу и вижу тебя с незнакомой девушкой. Каштановые кудряшки, строгие очки и розовые круглые щеки… Девушка ничуть не смущена, деловито стаскивает серый беретик.
— Напои нас чаем, — весело просишь ты, — мы замерзли. Это Олечка. Коллега. У нас непредвиденная ситуация. Сейчас объясним.
Ну, мало ли что случается с людьми в дороге. Брюки твои по колено в снегу, ее сапожки мокры насквозь — по сугробам лазили, что ли?
Пока они усаживаются в комнате, завариваю самый лучший чай в самом лучшем чайнике, и чашки достаю парадные — тоненькие, с китайскими пейзажами. Темно-красный бамбук на костяном фарфоре, трофейный сервиз, еще от твоих родителей. Ваши голоса еле через дверь слышно журчат — обсуждают что-то бурно, но тихо.
Несу поднос в комнату, накрываю стол. Так, салфетки, ложки, сахарница. Олечка смотрит изучающе. Смущаюсь даже. Варенья хотите? У меня есть свое, ну да, абрикосовое. Салфетки, ложки, розетки. Ложки, розетки… розетки… извините, что-то у меня с головой… кружится вроде…
— Да вы сядьте, — советует Олечка, — я сама разолью.
У нее совсем детские пальцы с обкусанными ногтями. «Земляничный ройбуш» пахнет летом, только во рту противный металлический вкус, и растет ледяной комок в животе. Хочу улыбнуться и не могу. Олечка допивает чай. Жесткий ветер терзает бамбуковую рощу, нежные губы розовеют на красном ободке. На чашке тончайшая сетка трещин. Трещины растут, рассекают пространство, обои, торшер, кресло, комната разваливается, действительность осыпается ветхой фреской, остаются безликие бетонные стены и серая тоска. Она накрывает мир, в ее серых полях стоит туман ноября и воет невидимый поезд.