«А что бы тебе, гойской морде, не взять напрокат акваланг? Да занырнуть поглубже, там же еще ярче должно вот это все быть, а?» – продолжал Доктор мысленную с собой беседу. Он был один тут и шутил сам с собой, жалко было упускать такую возможность еврейских шуток, смешнее которых мало что выходит. Хотя и другое смешное было, и без этого: то же погружение в глубину с надетым аквалангом – это ж как бы чистейшей воды безопасный секс. Про такой в нашей юности и не слыхать было! Секс, секс, кстати; находясь в такой знойной стране, даже как-то неестественно проходить мимо самого интересного. «Да, глупо!» – думал он, бредя, как бурлак, по песку к сарайчику с аквалангами.
– Э-э... – начал он издалека, не выбрав еще язык для разговора, поскольку не раз он уже знакомился с ярким идиотизмом ситуаций, когда со своими говоришь на ломаном английском. – Гм... – продолжил он, глядя сверху на приставленную к аквалангам весьма пышную брюнетку, которая, склонив голову, читала какую-то трепаную книжку, не разобрать издалека и без очков, из каких, из чьих букв составленную.
Дама таки подняла наконец глаза, но так медленно и лениво, что можно было спорить – книжка кириллицей написана. Подняла, глянула на него и сказала:
– Ой, Господи!
– Вижу, я вас от божественного какого-то чтения оторвал?
– Нет.
– А шо у вас такой голос хриплый? Простыли в такой жаре – мороженого, что ли, съели?
Она кашлянула раза три, он ждал, когда она с этим закончит, и смотрел пока из-под руки на близкое сверкающее море, не на даму ж эту простуженную смотреть, когда она вышла уж из интересной весовой категории в иную, серьезную, полную ответственности, и долга, и унылого труда, и скуки.
Он так смотрел в сторону, а она все молчала и не кашляла больше, а краем глаза он увидел, что она вскочила со своей табуретки, но тут же снова села.
Начав уже досадовать на неловкий сервис, Доктор повернулся к даме и захотел ей сказать что-нибудь недовольное. И увидел наконец обложку ее книжки. Написано же на ней было вот что: «Как найти любовь вашей жизни за 90 дней или даже быстрей».
«Бедная! – подумал Доктор. – Хватилась... Куда теперь, когда уж ты это, тово... – Ему жалко стало бестолковую бабу, которую так вот занесло жить на курорт, среди красот, а счастье все не настает и не настает никак... – Да к тому ж и работа вон какая: сидеть на жаре, считать мелочь. До чего ж это, должно быть, противно – целый день пачкать руки о несвежие чужие бумажки, на которых сколько ж грязи, буквальной физической грязи! Пот какой-нибудь чужой прогорклый, гнилой, или вакса с плевками пополам, мерзкая сера из ушей, любовная ли липкая жидкость, вязкое ли глинистое дерьмо... Да к тому ж это все на жаре, на жаре, а? Вот несчастливая ж судьба. А была ж баба когда-то красавицей, ну по крайней мере молодой была и свежей, так, что свежесть та и чистота всего в ней все перевешивали, и хотелось ее, верно, домогаться изо всех сил. А после вон как все печально развивается... Хорошо, что хоть мы не бабы!» Но сказал он другое:
– Везет вам! Дочитаете книжку, пойдете и найдете любовь своей жизни. А?
– Куда ж теперь... – ответила она просто, как бы догадавшись про его мысли.
– А что?
Она как будто не слышала.
– Ты давно там был? Дома?
– Я? В смысле дома?
– Ты все меня никак не узнаешь...
– Отчего же не узнаю, очень даже узнаю, – говорил он бодрым голосом, ведь неловко ж признаваться даме, что не узнал ее; ты так ей как бы объясняешь, что она постарела, что она толстая и женская ее жизнь кончена. Оно, может, и так, но пусть бы ей кто-то другой такое давал понять, чтоб она его, того другого, чужого, проклинала простодушно. Она так смотрела, так говорила с ним, что ясно было все про их какую-то прежнюю близость, может, преувеличенную, которая откуда ж могла взяться? Когда не любил он брюнеток отродясь? Только в последние годы это пропало, стерлось, как будто к глазам поднеслось веселое яркое стеклышко, сквозь которое знойные красавицы стали видеться своими... Но это ж недавно так!
– Ну, если узнал, скажи тогда, как меня зовут. Ну?
– Да узнал, узнал! – врал он. – Сколько лет, сколько зим? Ну, ты как вообще? – Дело привычное так выкручиваться, не первый же раз; бывало такое уже с другими. Что жизнь делает с людьми! Ай-ай-ай! Эх!
Она вздохнула.
– У меня смена скоро кончится, хочешь, мы зайдем тут рядом в кафе, там кондиционер, выпьем пива. Расскажешь мне что-нибудь... У тебя время есть?
– Конечно! Какой разговор! – Когда не знаешь, как говорить с женщиной и про что, знай себе улыбайся и шути, не ошибешься. Это ж не семнадцать лет, когда молчишь с глупым лицом и сопишь себе.
– Да? А то мне показалось, что ты как-то мне не рад, не рад меня видеть. Как-то ты равнодушно на меня смотришь. Ты до сих пор на меня злишься?
– Ладно-ладно, брось, все в порядке.
– Ну ладно, да, потом.
«Кто ж такая, интересно? – размышлял он, ожидая ее в счастливой прохладе кафе, уже приступив к пиву. – Одноклассница, что ли? Или эта, как ее, что мне записки любовные слала, из младшего класса? Надо бы как-то узнать, как ее зовут, выманить это хитро, а дальше беседа пойдет побойчее. Она чего-нибудь расскажет забавное про здешнюю жизнь. Которая тут у нее не очень, не привыкла она к такой. Она почему вскочила сперва? Да просто хотела уйти, чтоб я не пялился на ее теперешнюю блеклость. Но куда ж она уйдет, когда надо тут нести свою бедную копеечную – ха-ха, агароточную – службу, а я клиент, и, прямо скажем, почти богатый клиент, если посмотреть, сколько они за номер дерут».
Она скоро подошла, подсела и сразу заговорила:
– Я вспомнила, как последний раз с тобой пиво пила. В последнюю весну, на набережной, под грибком. Я тогда еще школу из-за этого прогуляла. Помнишь?
Он сразу вспомнил и шумно вдохнул воздух и с шумом же выдохнул.
– Ленка. Ленка.
– Да уж сто лет как Ленка. – Она взяла его стакан и из него отхлебнула.
Хотелось ее, конечно, убить, но мечта, по-всему, была несбыточной. Только и оставалось, что поболтать с ней впустую.
– Что ж ты тогда...
– Сам ты что? Зачем ты в армию тогда ушел? Я говорила же, что нельзя меня одну оставлять даже на две недели. На неделю можно еще было, а больше-то никак. Я честная была девушка, я предупреждала. А ты ушел, ты уехал. Вот и все.
Он подумал, что в кино в таких случаях пускают вальс и персонаж нервно курит, с умным лицом пускает дым.
– Так ты меня не узнал. Я так сильно постарела? Скажи. Он не отвечал: не знал как. Не говорить же бедной женщине правду.
– А что ж ты черная? – Вроде из-за перекраски не узнал.
– Чтоб не приставали. А так – на свою похожа.
– А. Это, может, единственный в мире случай, когда натуральная блондинка красится в черный цвет! Оригинально... Но вы же в Италию уехали тогда! А тут-то ты что делаешь?
– Ой, Италия! Да там просто кантовались все в лагере почти год, – а после уж кто куда. Кто в Италии, кто в Вене, а уж после поразъезжались на ПМЖ.
– А я думал... Ходил по Риму и думал – вот ты сейчас пройдешь по улице или выглянешь из окна какой-нибудь замечательной квартиры.
– Куда нам! Да и Италия мне знаешь как вспоминается? Общежитие, макароны пустые, очереди за документами разными, карабинеры, допросы, когда в супермаркете украдешь еды...
– Да? – Ему было немного досадно от того, что она попала жить в какой-то нижний мир, где надо работать прислугой и варить макароны в общежитии. Вместо того чтоб с ним кататься по всяким парижам-мадрижам, сверкать глазами и чтоб она копалась в платьях в каком-нибудь бутике на Via Spiga, пока он покорно ожидает ее, чтоб пойти наконец обедать. Но она с ним не попала в новую жизнь, в которой он оказался тогда один, без нее, но разве это можно назвать несчастьем? Нет. Несчастье было тогда, в казарме, в снегах, в сапогах, в неволе. Несчастье то побыло, побыло – и прошло. Проходило оно медленно, год или два, или три, нельзя сказать, что это быстро случилось, – но прошло же вполне. Жизнь стала идти дальше, вперед, вверх! Как замечательно, что прошли те унылые, безнадежные года... Теперь даже приятно вспоминать: какие ж то были яркие могучие страсти, как щедро и сладко вгонялся в кровь адреналин, как било по ребрам сердце, какой близкой, простой, прекрасной и родной казалась смерть! В молодости, от любви – от несчастной любви к веселой красавице. Еще бы тогда чуть – и могла б устроиться пародия на Ромео и Джульетту! Или, остынь на сколько-то ее кровь, были б письма туда-сюда на тетрадных желтоватых листках, глянцевые черно-белые карточки, эротические сны порозь, после – гипюр и самогонка на свадьбе со сдвинутыми столами и соседскими стульями... А там и развелись бы, как все, от досады, от авосек, от всякой хозяйственной мерзости, от засаленных шлепанцев, от мятых советских белых, как из простыни, лифчиков в переполненном баке с грязным бельем. Тьфу. А нет – так думал бы, жалея себя до слез или, может, ненавидя, про то, что вот во что превратилась та, которая и т.д. и т.п., которую он и так и этак и прочее!