Куренной, казалось, не слушал. Могучие руки его перекрестились пальцами на столе; лицо, чуть одутловатое, со светлой, почти невидимой щетиной на щеках, застыло с одним и тем же выражением озабоченности и тревоги. Николай понимал, что пришел Степан Андреевич не столько для того, чтобы посоветоваться, сколько для подтверждения своих мыслей об уже решенном. Только в чем это самое решенное?
— Не так все, — еще раз сказал Куренной, и поднял на Николая глаза, — не так все, это точно. Настроит Туранов здесь асфальт, домов в двух уровнях… Не сомневаюсь, настроит. Только не так все это. Село в город не превратишь, а колхозников в рабочих завода не выведешь. Испокон века в деревне жилы не рвали от восьми до шести. Зимой и посиживали дома, ничего от этого не бывало. Зато летом от зари до зари… А он мне говорит: на зиму свободные люди будут тоже заняты. Откроем, дескать, сувенирный цех, мел производить будем из сырья, вон сколько гор меловых вокруг. У нас, говорит, этот мел с руками рвать будут — тоже заработок. Так село это будет или еще что?
Вот что Куренного тревожит. Слыхал эту новость и Николай и, признаться, тоже не совсем понял, что к чему. Только поначалу, правда, не понял. А потом раскумекал. И впрямь, чего от безделья мучиться в зимние месяцы? Механизаторы, скажем, при деле, кое-кто из полеводов на вывозке удобрений занят. Женщины некоторые — на сортировке семян. А остальных можно задействовать свободно. Что потеряет та же баба, если часа четыре в день, скажем, брезентовые рукавицы пошьет в специальной мастерской? И копейка живая, и заводу те же рукавицы не закупать на стороне. А их, рукавиц этих, видимо-невидимо требуется ежемесячно. Тыщи рабочих на заводе.
Утешать Степана Андреевича не стал. Да и не к чему это было. Куренной искал слушателя, а не советчика.
— Обидно, — сказал Куренной, — обидно, понимаешь, вот что. Столько лет здесь проработал. Плохо ли, хорошо ли, а находил язык с людьми. Не бедствовали при моем председательстве, скажи ведь?.. Не бедствовали. Каждый, кто работал, свой кусок имел. На земле жили, с землей тоже не шутковали. Давала, что могла. А? И вот так взять и уйти. Ну работал же я, а, Николай Алексеевич?
— Работал, Степан Андреевич. Старался, тут ничего не скажешь. А уйти тебе все ж надо.
— Во! И я про то. — Куренной грохнул ладонью по столу, отчего даже Маша испуганно высунулась из кухни. — И я про то тебе сейчас толкую: не случится у нас единомыслия с Турановым, по-разному мы с ним село понимаем. Крестьянина нельзя в рабочего превращать, нельзя, преступно даже, если хочешь. Рабочий на станке отработал и ушел, и ему плевать на то, кто после него за тот станок возьмется. А с землей так нельзя. Детям нашим на ней жить, внукам кормиться. А Туранов придет, рекордов насшибает, наград получит, а там и трава не расти. Дома у него тут нет, не верю я ему. Убей меня, не верю. И не поверю.
Чепуха. В огороде бузина, в Киеве дядька. Николай верил Туранову, потому что тот был человеком дела. Туранов не будет проекты выкладывать и обещать то, что будет через годы. Туранов делает дело сегодня. Не все так, как нужно, делает, но это уж другое. Картинки показывать с розовым будущим умеет каждый, а ты жилы рви сегодня, сейчас, как это Туранов делает. Да, плохо, что шабашники наехали, набрали лихачей со стороны, это плохо. От них уже в селе дух не тот пошел. По домам кинулись: тому сарай выложить в свободный день, тому подвал соорудить. Дерут много, но и работают. К вечеру до электрички не спешат; Николай сам видел не раз, как после семи на трассе «голосовали» до города. Что-то нужно повернуть в селе, уже есть результаты этого поворота, хоть маленькие, но есть. По мастерским видит Николай. Теперь до шести никто не бежит к шкафчику переодеваться. Мелочь вроде, а ремонт по сравнению с прошлогодним графиком, считай, вдвое быстрее идет. Результат? Конечно. И это турановские люди подтолкнули, которых не приемлет Куренной. И все ж жаль, если уйдет. Работник он неплохой, да вот переломить себя ему все никак не удается. Ну что ж, найдут ему такой же колхоз, тихий, не перспективный, и будет он работать там в привычных условиях, когда над селом самый громкий звук — это петушиный крик. А здесь его просто оглушили, потому что навалился Туранов сразу, без роздыху, не дал обвыкнуться, прийти в себя, приспособиться к новым обстоятельствам.
— Уходи, Степан Андреевич, уходи!
Куренной долго, не мигая, глядел ему в лицо. Голубые, видно от солнца совсем выцветшие, глаза его оживились:
— Вот и я надумал, Николай Алексеевич. Уйду, пока с Турановым не срезался. Чую, что вот-вот мы с ним сойдемся. А тогда уже другая история завяжется.