— Баловство…
Вышла мать, приникла к плечу:
— Чего ж ты так долго-то? Ехать к тебе собралась.
— Так вышло, ма.
Когда снимал куртку, мать сказала отцу:
— Да сбрей ты волосья-то. И сын вот смеется.
— Время будет… — И к сыну: — Надолго чи как? Серед недели и не ждали. На субботу плановали, не ранее.
— В командировку еду.
— Далече?
— В Новинск.
— Это где ж такой? Не слыхал.
— В Сибири. Лет двадцать назад строили. Сейчас, говорят, громадный город уже.
— И надолго?
— Дней на десять. А может, и больше. Сейчас трудно говорить.
— Ну садись. Вечерять будем. Что там у тебя, мать?
— Борщ… Мясцо варила к обеду. Молочко есть. Блинцов напечь могу.
— Давай неси все, что у тебя там, а ты, Эдик, сымай ботинки, небось ноги промочил. Что ж это за дело в туфельках по такому снегу бегать.
Все было как прежде, как в тысячах подобных случаев, когда он приезжал из Сибири и из Средней Азии, из Москвы и десятков других мест на планете. И в этой обычности и привычности был самый главный смысл его посещений дома. Здесь его всегда ждали.
Его никогда не спрашивали о служебных делах, и в этом он усматривал деликатную уверенность отца в том, что сын все делает правильно. У Эдьки не было сомнений в своих решениях, но именно сейчас ему хотелось бы знать мнение отца. И он коротко рассказал суть дела.
Отец не спешил с ответом. Помял в крепких кургузых пальцах катышек хлеба, аккуратно положил его рядом с тарелкой. Мать гремела на кухне посудой.
— А что я тебе скажу, сынок. Оно ведь в жизни как? Ежели все по совести, так и жить не так просто. Оно иногда кажется, что лучше схитрить где, словчить, тогда и друзей поболе будет. Из тех, кто сам не прочь урвать. А мы вот, что дядька твой Владимир Лексеич, что я — мы сроду на то не шли. И отец нас тому учил. Так что получай полное одобрение мое. Сделай все как надо, потому что ворюгам всяким с нами не по пути. И держись своей линии завсегда, хотя скажу тебе, что жизни легкой и приятной при этом не ожидай. А коли что, так на земле работу завсегда найдешь, и в дом этот завсегда тебя ждут. Ты не жмурься, работа на земле поперву всего идет. Не было б хлебороба, так и всего другого не было б.
Эдька всегда изумлялся ясности отцовских суждений. Здесь не было ни малейшего сомнения в толковании. Может быть, какой-либо эстет назвал бы отца прямолинейным и черно-белым в мышлении, но сейчас ему, сыну, нужна была именно отцовская поддержка, потому что снова, в который уже раз, пренебрег он правилом житейской гибкости, и, может быть, именно сегодня в его судьбе заложена еще одна необходимость перемены. Кто знает, не предложит ли ему Морозов, став у руля, написать заявление об уходе по собственному желанию. Так уже было. Неуправляемых не любят нигде, хоть и выполняют они скрупулезно свой служебный долг. Это была одна из истин, усвоенных Эдькой за тридцать лет жизни. Правда, знакомство с истиной не давало ему гарантий, что теперь все пойдет как надо; наоборот, зная истину, он поступал как прежде, будто делал вид, что не знал ее, хотя заранее предугадывал исход. Было ли это упрямство или сомнение в том, что истина на самом деле является таковой, он и сам не знал, но надеялся на то, что убытки от неразумности поступка и нерациональности его покроются уважением к себе.
Мать принесла ужин, и они уже больше не возвращались в разговоре к его делам. Отец рассказывал о новостях. Все они вертелись вокруг новостроек в селе. Недавно сдали первый коровник. Сейчас Туранов не дает покоя никому, требует к весне склепать второй. Монтаж идет ходко. Заложили первые дома на улице. В двух уровнях: на первом этаже все хозяйственные узлы, а на втором — спальни. Нет, не пустобрех Туранов. Мужики уже начали понимать, что к чему, кое-кто уже назад дорожку торит из города, да только возьмет ли Туранов?
— В городе еще людей много работает. Сам видел, когда шел с электрички, — сказал Эдька. — Вся молодежь в городе.
— Погоди, — отец поднял голову от миски, подмигнул, — годок-два пройдет, дай бог здоровья Туранову, тогда поглядим, куда они кинутся, твои молодые.
— А ты, папанька, уже совсем в турановскую веру перешел, — пошутил сын и отметил, как полыхнули отцовские щеки.
— Я ту веру понимаю, которая без болтовни, без дутых лозунгов и про человека заботится.
Мать засмеялась:
— Давече Куренной был, тоже отца в турановской вере стыдил.
— Как у него дела, кстати?