В машине по дороге к аэропорту чуть подремывал. Научился спать везде, где можно, где хоть десяток минут выпадал. Жизнь складывалась так, что недосып формировался уже месяцев пять, организм требовал свое, а взять это свое было неоткуда. Вот и урывал минуты.
Муравьев — худощавый, с тонким лобастым лицом, глубоко запрятанными спокойными глазами, шел Туранову навстречу. Сошлись в зале ожидания, поздоровались.
— Завтракал? — Туранов из опыта знал, что если Муравьев вцепится в бумаги, то до вечера его на еду не оторвешь.
— Дома перекусил. Об этом потом, Иван Викторович. Знаешь, с чем я к тебе?
— С благодарностью и премией не приедешь.
— Вот тут ты прав. Дело кляузное, хотя и серьезное.
— И все ж послушай меня, Петр Егорыч. Давай-ка в буфет здесь зайдем, как говорят, на нейтральной территории, а то на заводе сочтешь, что ублажаю тебя, если перекусить позову. А тут сам заплатишь, сам выберешь ассортимент. Так как?
Муравьев хмуро улыбнулся:
— Ладно, пошли. Заодно бумагу почитаешь с перечнем своих грехов.
На втором этаже сели они в углу буфетной комнаты, взяли по стакану сметаны и по бутерброду. Буфетчица разогрела печенку. Муравьев, расстегивая пальто, достал из внутреннего кармана несколько бумаг.
— Познакомься. — И взялся за вилку и нож.
Туранов полистал бумаги, глянул на подпись, взялся за чтение. Длинное и обстоятельное письмо в адрес коллегии министерства содержало в себе целую кучу гаденьких намеков, но суть, подчеркнутая министром и зафиксированная в резолюции, содержала следующее: завод задыхается из-за отсутствия труб, срываются все планы, директор Туранов носится по всей стране, правдой и неправдой добывая сырье, а на четвертой эстакаде хранится свыше пяти тысяч тонн пригодных труб, которые Туранов держит неведомо зачем на балансе. Подход не только не государственный, но и вредный. Вывод, делал автор письма заключение, состоит в том, что Туранов последовательно разделяет коллектив на своих приспешников и недругов, и если первым дается все, вплоть до тепличных условий при выполнении плана, то вторым приходится совсем туго: директор завода по-иезуитски выстраивает обстоятельства так, чтобы кое-кто оказался несостоятельным в производственном плане. Таковым оказался заместитель директора (очередная жертва) товарищ Селиванов, которого Туранов судил каким-то особым судом, чуть ли не судом чести (вот замашки), и вынудил уйти с завода. Есть и еще кандидатуры.
Сочинение было умным, среди откровенных нелепостей были и точные вещи, в частности, касающиеся сроков сдачи продукции, когда кое-какие изделия приходилось делать досрочно, вне графика, конечно, в ущерб плановым.
Да, постарался Василий Иванович Касмыков. Небось с неделю корпел. Подписался честно, прямо, с домашним адресом, с домашним же телефоном, отметив, что служебный у него параллельный и в случае телефонного звонка из Москвы по деталям письма нерационально звонить на работу, потому что на каждом шагу у Туранова расставлены люди, призванные фиксировать все разговоры его недоброжелателей. Тут, конечно, Василий Иванович дал маху, потому что у любого, читающего такие откровения, могут возникнуть серьезные сомнения по части достоверности.
Муравьев уже доедал походный завтрак, когда Туранов, закончив чтение, принялся за свою порцию. Петр Егорович не торопил с ответом, поглядывая на спокойное лицо директора, и, только когда Туранов взялся за сметану, спросил его:
— Ну, так что скажешь, Иван Викторович?
— А что говорить-то? На слово не поверишь, вот когда сам ознакомишься — тогда и тема для разговора выплывет.
— Спокоен ты. А вот если по трубам сигнал подтвердится — имей в виду, по нынешним временам за это и партбилета можно лишиться. Трубы-то лежат или нет их?
— Лежат.
— Слушай, ты не шути.
— Я не шучу. Лежат трубы. Только их использовать можно разве только для сельского водопровода.
— Неликвиды? Почему на балансе?
— Есть задание у снабженцев на списание. Может, уже и определили, куда их девать. Я не проверял.
— Много?
— Может, и прав Василий Иванович. Он же небось все вычислил. Тут же игра по-крупному.
— Ну что, доел? Поехали. Стенд гидравлический у тебя в порядке?