— В порядке. К твоему приезду ломать специально не собирался.
— Ладно, не язви. Дело государственное. Кого предлагаешь в комиссию? Ты имеешь право рекомендовать одного-двух человек. Остальных подберем.
— Свое право уступаю тебе.
— Ладно. Тогда, надеюсь, не будешь возражать, если в комиссию включим товарища, скажем, из областного народного контроля. Дело не простое, нужно, чтобы объективность суждения была соблюдена, и на приличном уровне. Может быть, даже попросить кого-либо из соответствующего отдела обкома партии.
— Круто берешь, Петр Егорович. В случае чего, всесторонняя рекомендация для снятия директора с работы.
— А ты как думал? Неужто мы одобрим хранение такого количества труб на твоих эстакадах? При высокой степени потребности… Шалишь, Иван Викторович. Если к нашему приезду не будет уже принятого решения по списанию и оформленных документов по испытаниям, считай, что минимум выговор у тебя уже есть.
Туранов крутнул головой: ох, Муравьев, а ведь сам же лет десять в директорах ходил. Сам все понимает и знает. Ладно, от выговора никто не застрахован, сколько их уже висит на Туранове. Ничего, на походке не отражаются. И на аппетите тоже.
Правда, было удивление. Касмыков-то. Вот уж никогда бы не подумал. В жизни его бывали ситуации, когда, чтобы предотвратить ущерб стране, брался за перо и доказывал в самых высоких инстанциях правоту того или иного дела. Но здесь… Касмыков ведь прекрасно понимает, что он клевещет, лжет, прикрываясь красивыми словами о благе общего дела. Он лучше других знал о трубах, об их непригодности. Дважды проводились выборные испытания. Он использовал промах Туранова, не настоявшего на немедленном списании труб, чего-то выжидавшего, скорее всего в надежде использовать эти трубы, или хотя бы часть из них в подсобном хозяйстве для трубопроводов на фермах и в других местах.
Так что же нужно товарищу Касмыкову? Скорее всего, ему нужен ореол борца за правду. Но ведь он же умный человек, он понимает, что смысл его кляузы будет сразу же ясен всем. Что ему нужно? А, теперь Туранов понял. Касмыкову нужно, чтобы Туранов сбился с шага, чтобы стал оглядываться, чтобы умерил размах замыслов, чтобы можно было потом сказать: «Смотрите, он столько обещал… А на деле гора родила мышь. И ничуть не хуже мы работали, чем он. Ничуть…» Вот чего хочет товарищ Касмыков.
Неужто этого не понимают в министерстве? Да нет, понимают, недаром Виктор Васильевич вчера сказал про берега и стремнину. Он уже знал о выезде Муравьева и готовил Туранова к встрече с ним.
Шиш тебе, Касмыков. Шиш. Из седла ты Туранова не выбьешь. И не надейся. Это тебе не просто бросить пару кирпичей в человека. Это ты замахнулся на большее. На дело, на веру людей в то, что теперь на заводе изменится положение. Ты кидаешь булыжники в Туранова, пусть, но в дело швырять тебе он, директор завода, не позволит. Значит, не зря была та реплика на лестничной площадке. Дескать, не рвись, товарищ Туранов. А то дюже попер, и знамя переходящее получил, и прочее. Нет, так можно дойти и до подозрений самых крайних. Может быть, ошибся Касмыков, желая доброго делу? Ну почему такого не допустить?
Муравьев покашливал на заднем сиденье. В одном он, Туранов, может быть уверен: Петр Егорович душой не покривит. Не такой Муравьев. Этого не собьешь эмоциями.
В кабинет к Туранову Муравьев заходить не стал. Попросил себе место для работы. Бортман понес ему все бумаги, связанные с злосчастными трубами. Потом забежал к Туранову:
— Иван Викторович, это я виноват… Все откладывал решение по этим проклятым трубам. А ведь ваш приказ уже был. И потом… Василий Иванович ведь прекрасно знает, в чем тут дело. Я ничего не понимаю, Иван Викторович.
— Ладно, теперь уж что, — сказал Туранов, — живы будем — не помрем, Юрий Абрамович, разберутся товарищи.
Муравьев создавал комиссию. Приглашал людей из цехов, потом приехали двое из областного народного контроля. Слухи доходили до Туранова с некоторым опозданием. Поначалу затребовали все документы по трубам, сертификаты, акты. На эстакаде начали отбирать образцы для испытаний.
Пытался сосредоточиться на других делах — не выходило. Приезд Муравьева и его слова про возможные последствия не выходили из памяти. Не то что испугался дюже, задрожал от предполагаемых последствий; хотелось позвать к себе Касмыкова, глянуть ему в глаза. Видал за годы работы всякого, и писали на него немало, и каждый раз ждал он встречи с таким человеком, чтобы понять: чего ему надо? Делил он весь людской род на две неравных категории, одной из которых предназначено было создавать что-то, мучиться, терпеть невзгоды и радоваться успехам, а другой, несоизмеримо меньшей, жить тем, чтобы ставить первой категории палки в колеса, ломать ее волю, рвать сердце и торжествовать над обломками замыслов. Еще когда-то, до сорока, считал он, что главное — найти таких людей, а уж затем с ними можно не считаться, важно знать, что их нельзя допускать к живому делу. Потом годы научили его другому: он понял, что редко кому выпадает счастье работать только с единомышленниками, что надо терпеть и тех, кто мешает, сводя к минимуму потери от их участия в деле. Теперь возникал другой взгляд: вот все видят, все знают цель и замысел кляузника и никто не скажет ему прямо в глаза все, что о нем думают. Наоборот, собираются занятые люди, разбираются с совершенно ясным делом, проверяют и перепроверяют, а кляузник потирает руки: авось и будет так, как ему хотелось? Не будет, конечно, но своего добьется: Туранову объявят выговор, а это уже признание какой-то правоты Касмыкова, и выбит человек из седла на некоторое время.