Во второй половине дня пришли первые сообщения о стендовых испытаниях труб. Первые образцы не выдерживали давления десяти атмосфер. Третий лопнул на шестнадцати. Муравьев сам лазил по эстакаде, требовал поднять трубы снизу, из середины партии. Запарил всех своих помощников. Из десятка опытов только седьмой образец выдержал до пятидесяти атмосфер.
Туранов ни разу не ходил к испытательному стенду. Не то что был безразличен к результатам, нет. Просто решил дать Касмыкову карт-бланш: пусть выкладывается, пусть требует разных нагрузок, разных образцов. На шестнадцатом опыте комиссия единогласно решила прекратить испытания. Муравьев собрал всех в кабинете Бортмана, долго заседали. Касмыков утюжил шагами ковер в коридоре. Когда вынесли бумагу с заключением, прочитал ее тут же, махнул рукой, как рассказывали, и ушел к себе.
Муравьев начал скрупулезный разбор остальных фактов. Ни на второй, ни на третий день пребывания на заводе к директору не заходил. Комиссию ликвидировал. Сам ходил по цехам, опрашивал людей. В конце недели, когда Муравьев, зарывшись в бумаги, еще терроризировал отдел снабжения, в кабинет Туранова вошел Любшин в сопровождении незнакомого паренька. Секретарь парткома был бледным и решительным.
— Иван Викторович, простите… Вот инструктор областного комитета партии товарищ Зыбин. Новая история Касмыкова.
Жалоба, отправленная Василием Ивановичем, была датирована днем испытания труб. Значит, решение комиссии сочтено было Касмыковым неприемлемым. В жалобе говорилось о роскоши директорской дачи, о том, что там ковры на коврах, хрусталь на хрустале и все за государственный счет, что директор злоупотребляет правом на дачу, и вообще по его приказу там сделали вместо скромного домика чуть ли не дворец.
— Иван Викторович, это уже выше предела, — голос Любшина срывался.
Туранов снял с кольца ключ, протянул его Любшину.
— Не в службу, а в дружбу, Станислав Иванович, съезди с товарищем Зыбиным на дачу. Ознакомь его с халифским дворцом обуржуазившегося Туранова.
— Да что там ездить? Два вагончика, списанных в свое время и обложенных кирпичом. У других директоров хоть дачи как дачи, а тут…
— Съезди обязательно, прошу вас, Станислав Иванович. В таких делах очень важно все видеть самому. Я жду вас, товарищи.
Нет, все же он был прав. Касмыков хочет выбить его из седла. И оттого что теперь он знает цели недруга, Туранову стало легче. Даже как-то повеселело на душе. Так всегда с ним бывало, когда он добирался до сути того или иного дела. Всегда пугает неизвестность, нервирует.
Обкомовский проверяющий вернулся возмущенным так же, как и Любшин. Туранов представлял эффект их совместного осмотра директорской дачи. Тем более что сам Иван Викторович даже пальцем к ней не прикасался. Все было сделано еще Бутенко, а учитывая красочное описание Касмыкова, можно было предположить, на худой конец, что-либо похожее на комфорт. Зыбин обещал о результатах расследования доложить лично секретарю обкома.
А Муравьев все сидел на заводе. В выходные дни брал бумаги из отделов к себе в гостиницу. Было это запрещено, но Туранов не стал ругать Бортмана: старик и так ходил расстроенный.
На восьмой день пребывания на заводе Петр Егорович со всеми заключениями пришел к Туранову. Суховато сообщил, что взял билет на вечерний рейс, и молча положил перед Турановым два аккуратно скрепленных документа. Один был актом комиссии об испытаниях, другой — личное заключение проверяющего по фактам, изложенным в жалобе Касмыкова.
Все претензии Муравьев изложил столбиком и против каждой — свой вывод. Получилось что-то живописное: девять или десять «не подтверждается». В конце — резюме проверяющего: директор завода и его заместитель по снабжению заслуживают наказания за нарушение правил хранения и списания материалов. Дальше, во избежание неправильного понимания формулировки, шло детальное изложение истории с трубами. Оказывается, Муравьев раскопал-таки приказ Туранова еще четырехмесячной давности об актировании и списании негодных труб; другого проверяющего это могло бы привести к мысли о директорской невиновности, но Муравьев считал, что это не так.