— Знаю, Пал Максимович… Только хочу тебе сообщить, что за такие вещи, сделанные без моего ведома, уже трое руководителей ушли с завода не по своей воле.
— И это слыхал. Круто руль ворочаешь. Только слушай, Иван, давай говорить прямо. Ты думаешь, все эти годы, что я работал, в том же министерстве не подозревали, что многие заказы идут с недогрузом? Да везде так! Сам же понимаешь, что пока не будет скрупулезной точности с поставками сырья от смежников, до той поры от недогруза не избавишься. Как ни крути. Не тобой это заведено и не тебе отменять. А если по-другому дело поставишь — от тебя люди уйдут. Заработки сядут сразу, плана не будет. И как бы ты ни лез из кожи, какие бы ты методы ни внедрял — без точных поставок тебе от смежников будешь гореть синим пламенем.
Туранов понимал, что Бутенко прав в части зависимости от поставщиков, да и во многом другом, сказанном им сегодня, тоже была доля истины, но признать это — значит, отказаться от сделанного им, Турановым, на заводе, от веры в него рабочих, от готовности коллектива преодолеть все ради дела. Отказаться от тех десятков людей, которые претендуют на одно свободное место на предприятии, готовые бросить многолетние насиженные места на других заводах города. Что-то изменилось в отношении к «Тяжмашу», и в этом его, Туранова, заслуга, а Бутенко очень хочет поставить то, что было при нем, и то, что есть сейчас, на одну параллель… Будто не было этих двух лет жизни, разделяющих «Тяжмаш» времен Бутенко и нынешний «Тяжмаш» Туранова. Хотя бы перед самим собой он мог отметить бесполезность всех попыток любого коллектива, даже самого лучшего, самого сознательного, исправить недоработки смежников, чужую нераспорядительность. Штрафы за недопоставку вовремя — чепуха, это наказание не для виновных, а для государства. Почему общество должно расплачиваться за вину нескольких безответственных людей? Нет, не нескольких, наверное, многих. Один чуток отступит от инструкций, другой — от закона самую малость отойдет, третий продержит бумагу на столе лишние сутки и не поставит на ней свой автограф, четвертый, поддавшись давлению извне, со стороны разгневанного начальства, не даст по графику вагоны, пятый задержит эшелон на пару часов в тупике, а в общем получается срыв плана для громадного многотысячного коллектива. Многие директора заводов четко отработали схему выхода из вечного тупика: раз не моя вина в срыве плана, значит, я имею полное право, отчитавшись за исполнение заказа, потом, в течение чуть ли не месяцев, гнать заказчику недогруз. Все равно монтаж идет не один день, а разбивку комплекса на узлы планирует сам завод. Вот и не грех, дескать, поставить узел самого позднего монтажа чуток с нарушением. И получается, что в эту аферу впутываются десятки людей, которые знают подлинную цену многим «трудовым победам», и тогда вместо подлинного уважения возникает по отношению к директору этакое снисходительно-насмешливое восхищение: ну ловкач, ну фокусник, прямо-таки эквилибрист. Такого Туранов не хотел. Что греха таить, в первое свое директорство иногда позволял недогруз, хотя страдал при этом от подозрений, что кое-кто ухмыляется, узнав про его осведомленность по этому поводу. Когда шел на второй заход, заранее решил для себя: «химии» не будет. И вот держался столько времени. И с людьми, ушедшими с завода, в другой ситуации не расстался бы, с тем же Женей Седых хотя бы. Крепкие были люди, нужные на «Тяжмаше». Вместо них пришли другие, которые когда еще станут такими специалистами. А другие директора, бывает, всю жизнь вот так, на риске, на удаче. А кое-кто и с орденами уходит на отдых.
— Слушай, Павел Максимович, ты вроде бы награждался даже?
— Было дело. «Знак Почета» получил.
— Так как же ты ухитрился-то? Ведь завод две пятилетки при тебе плана не выполнял?
— Завидуешь? — Бутенко усмехнулся, полез снова за сигаретами, наткнулся глазами на табличку-предупреждение, махнул рукой: — Черт знает что за порядки ты тут завел, Иван. Курить нельзя, сорить нельзя, скоро тут у тебя дышать будет нельзя.
— Дышать можно, Павел Максимович… Дыши не опасаясь. Твою дымогарь под окнами вывели, слава богу. Черт знает что устроил в центре города. Душегубку какую-то. И окна открыть нельзя было. Да-а, Паша, а я вот за всю мою непростую жизнь даже медальки не заслужил.
Бутенко качнулся к нему через стол:
— А хочешь, скажу, почему тебе такая невезень, а? Нет, всерьез скажу, без розыгрыша, честное слово, Иван. Неудобный ты человек. Не только кресла и диваны бывают неудобные, но и люди. Это уж ты мне поверь. Хмурость твоя, мрачность, как сейчас говорят, некоммуникабельность, от тебя людей пугают. И тут ты хоть рай для них построй, а букой ты в их глазах навсегда и останешься. Я вот сколько с тобой проработал, а так по делу и не знаю, какая у тебя улыбка, представления к наградам тоже люди готовят, у них перед глазами в этот момент твоя физиономия… ох-хо, зря ты скептически-то на меня глядишь, зря… Человеческий фактор, он ведь всегда решал многое. А я вот был хорошим директором… да ты постой, не надо усмешек. Критику мою учел, да? Все равно не исправишься. Я к чему сказал, что был хорошим директором? Я близких помощников не увольнял, тех, кто вместо меня на себя удары брал. А ты таких уволил. И теперь никто из тех, кто возле тебя, не примет на свое темечко твою шишку. Будет стоять в стороне и глядеть, как ты будешь получать на орехи. Один ты, Иван, один.