Уже выпили принесенное Машей молоко, уже дотянули до конца начатую еще с Сучковым партию, а Кулешов все еще не добился согласия Рокотова. Приступал с разных сторон, порой наивно и прямолинейно, от чего Николай с трудом сдерживал насмешливую улыбку. Но не знал Кулешов, что душа собеседника уже дрогнула, что все это время в мыслях Николая идет круговерть, что его твердость совсем не твердость, а конгломерат всевозможных взаимоисключающих чувств, что все это зыбкое построение вот-вот рухнет и тогда разговор пойдет совсем по-другому. Кулешов уже начинал сердиться и лишь усилием воли скрывал это. Наконец решил, что больше уговаривать нет смысла, поднялся, одернул пиджачок, поблагодарил хозяев за угощение. Натягивая пальто, думал, что потерпел первое поражение в роли руководителя, потому что Рокотов как раз был той самой фигурой, которая нужна была для задуманного им дела, а теперь вот надо выбирать лучших из худших. А Николай, привалившись плечом к косяку, тоже думал о том, что вот опять наломал дров, что уходит дело, которое ему полностью по душе, и лучшего применения своим силам ему не найти, и из-за подлой своей трусости теперь он сколько времени еще будет жалеть об упущенной возможности.
И так, не понимая друг друга, они готовились было уже распрощаться, когда Кулешов, уже взявшись за ручку двери, сказал слова, которые в самый последний момент и вытянули все, считай уже потерянное:
— Так вы подумайте, Николай Алексеевич… Завтра утром я жду вашего решения. Утром, Николай Алексеевич. До свиданья.
Теперь Николай знал, что он пойдет. Бросит свою машину, которую по винтику собрал и перебрал много раз и которая бегала, как козочка, по здешним непростым дорогам. И уже мало его тревожил вопрос о том, что машину какой-нибудь из лихачей быстро добьет своим безалаберным отношением и потом уж ее никакими силами не доведешь до нынешнего состояния. Если можно было б, он заикнулся бы про то, чтоб его оставили за баранкой и при исполнении новых обязанностей, но понимал, что это невозможно, и даже не планировал заводить про то разговор. Вновь, в который уже раз в жизни, назревал крутой поворот в его судьбе, и не было сомнений в том, что завтрашний день будет намного потрудней вчерашнего и нынешнего. Брал он на плечи дело, которого пока что в природе не было. Были красивые рисунки на бумажке, которую оставил в расстроенности чувств на его столе Кулешов. Огрубевшими тяжелыми пальцами Николай потрогал волнистые линии разных цветов, увидал за ними глубокие балки, овраги, на склонах которых лепились хилые березки, смутные меловые пятна, где солнце выжаривало жидкие всходы. Тут все ждало воды; ведь, как говорили старики, на нагорной стороне в давние годы такие бахчи бывали, что из дальних сел ходоки приходили поглядеть да поучиться.
Подумалось об Эдьке: а ну как осудит отца, на шестом десятке взявшегося за такое? Что-то не появляется со своей командировки. Никак придется опять в город ехать проведывать. Как бы чего там у него не произошло. А может, женился уже? Нет, приехал бы и объявил свое решение. Тайком не станет. Не такую невестку плановал себе Николай, да уж тут чего теперь, разве они с нами советуются, детки нынешние? Да и ему ведь жить. Разберется.
Лег спать поздно. Ворочался. Маша накрывала его одеялом, вздыхала в темноте. Знать бы, как оно все обернется. Не пожалел бы о машине.
24
С утра Туранову немоглось. То ли погода придавила, то ли от вчерашнего сидения с Кармановым. А могло быть и то и другое. Повалил на дворе снег: не жесткий, леденящий, а влажный, тяжелый, почти весенний снег, какой бывает в средней европейской полосе в конце марта, когда природа уже одной ногой в весну навострилась, а другой все еще скользит по прозрачной ночной наледи.